Тянуть, пока полутруп не станет настоящим трупом.
Ремешок все время выскальзывал из трясущихся рук Ивана. Михайло Смирный предложил взяться самому, а Ваньку прибить на хрен. Руки у денщика сразу перестали трястись…
Когда вернулся Никифор с водой, все было кончено – число убийц утроилось.
Труп раздели и отмыли от крови, пока она не засохла. Уложили на носилки, надели парик и шляпу, накрыли медвежьей шкурой и отнесли домой – тем же путем, каким он и прибыл сюда. Вместе с денщиками ушел и Смирный – присмотреть, как будут обряжать покойного в парадный мундир. Митька остался с Никифором наводить порядок. Кроме прочего, ему предстояло вернуть потолок в первоначальное состояние. Почему-то зрелищем учиненного погрома ему навеяло философскую мысль, явно из наследия Дмитрия: «Кровь и дерьмо… Вот через них жизнь и вершится – что по старому ладу, что по новому».
А еще он подумал, что, сотворив подобное, люди из будущего, в котором жил его двойник, долго пребывали бы в шоке. А его современники привычны – мало кто из них не присутствовал на публичных экзекуциях, где хватает и крови, и дерьма, и криков.
* * *
Пока Митька заметал следы убийства, в остроге произошло удивительное событие. В пересказе служилых, бывших свидетелями и участниками, дело было примерно так. На место драки, грозившей перейти в военные действия, явился лично капитан Беринг. Его сопровождали камчатский ветеран Шубин и монах Игнатий. Очень немногие из присутствующих раньше видели Козыревского, но слышали о нем все. Известие, что это именно он, мгновенно облетело толпу. В общем, на солдат подействовало появление капитана, а на казаков – былого атамана. Драка прекратилась сама собой, и капитан приказал солдатам покинуть поле боя и убраться в казарму. Казакам он велел разойтись по домам, после чего отец Игнатий всех благословил и произнес короткую речь – что-то о Боге и смирении. В деталях никто не разобрался, но зато все поняли, что Козыревский немца поддерживает. Пришлось разойтись…
Каким образом Беринг после только что пережитого стресса сумел произвести некие разумные действия, да еще и на людях, для Митьки осталось загадкой. Сам он видел только итог – уже на обратном пути, на самом подходе к дому, капитан вдруг скис. Колени его подломились, и он упал бы, если б спутники не подхватили его под руки. Хорошо, что крыльцо было совсем рядом – тяжелую тушу затащили в дом и кое-как уложили на кровать. К тому времени вернулся Михайло Смирный, и если б не его помощь, эта операция вряд ли прошла гладко.
Пока капитан сопел и всхлипывал в спальне, заговорщики устроили совещание в сенях. Козыревский и Шубин действия Митьки в их отсутствие полностью одобрили – одной проблемой стало меньше. Однако осталась другая – в остроге вот-вот появится прочий командный состав экспедиции, и Беринг должен предстать перед ним в более или менее приличном виде. По простоте душевной Михайло предложил капитана напоить вусмерть, дать проспаться, опохмелить и напоить снова. Опытный Козыревский возразил, что данный способ хорош для русских людей, а для немца вряд ли годится – еще помрет, чего доброго. В конце концов решили, что сам оклемается – мужик все-таки, только присмотреть за ним надо. На этом Митьку отправили домой – зализывать раны.
Возле его избушки две девушки возились с юколой и оживленно курлыкали по-ительменски. Завидев Митьку, они не перестали болтать, поскольку полагали, что хозяин если и понимает их язык, то не лучше, чем они сами – русский. Служилый устало уселся на ступеньку крыльца, набил трубку, закурил и стал прислушиваться – в остроге нет лучшего источника информации, чем «сарафанное радио».
Женщины, естественно, делились впечатлениями о последних событиях. Правда, интересовали их не сами события, а мужчины-участники. В частности, солдаты им нравились сильнее, чем местные служилые, – они все такие красавчики! А больше всего им понравился капитан Беринг – такой большой, такой важный, такой весь в мундире, такой начальник! Но он был такой бледный, такой усталый… Неужели правда, что у него совсем нет женщин?! Как он, наверное, мучается! Вот если б я… Да что ты?! Вот если б я! И так далее.
Митька слушал этот треп, и в его больной голове складывался очередной безумный план. С обеими этими красотками он регулярно спал – в порядке очереди, конечно. И прекрасно знал, на что они способны – в том смысле, что уснуть толком не дадут. Может, рискнуть? Он, в конце концов, не обеднеет…
– Эй, девки! – сурово окликнул он холопок. – А ну подь суды!
– Тута мы, Митрей! – охотно откликнулись девушки. – Чо хошь-та?
– Хошь я не то, чо вам мнится, дуры! Языками-то трепать – не бревна ворочать! И так всю юколу погноили, ленивки!
– Да не всю, Митрей, не всю! Тебе на закуску хватит!
– То-то и оно, что тока мне на закуску. А сами кору жевать будете.
– Хи-хи, может, ты еще чем накормишь? У тебя ж много! А мы уж языками-то расстараемся, хи-хи!
– Тьфу на вас, дурехи! Об одном тока и мыслите!
– А об чем надо-та, хозяин?
– Об том! Велено мне капитану немецкому бабу поставить. Ну, там, в доме прибраться, то-се… У него ж одне мужики на хозяйстве. Не насовсем, конешно, а тока пока он тут обретается. Может, кто из ваших добром пойдет иль за косу тянуть?
– Я! – последовала немедленная реакция.
– Нет, я!!
– Цыц! – не дал разгореться дискуссии Митька. – Сам порешу! Ну, скажем… ты! Ступай наряжайся. Да подмой там себе чо надо… Капитан чистых любит.
– А я?! Я тоже хочу!
– Сказано: цыц! Может, и ты… Опосля тока. Не реветь! Не реветь, а то ща батог возьму!
Меньше чем через час Митька уже брел к дому Беринга в компании разряженной и раскрашенной холопки. Прохожие на них оглядывались и отпускали непристойные шуточки. Служилый вяло отругивался и тосковал о доброй чарке вина и любимом топчане – послать бы все и всех куда подальше!
В сенях сидел Григорий и прикладывал мокрую тряпку к шишке на затылке, а Никифор прижимался ухом к закрытой двери. При виде Митьки оба начали испуганно креститься, словно это могло избавить их от его присутствия.
– Ну, чо там слыхать? – шепотом, но сурово спросил служилый.
– Ничо, кажись… Бормочет чтой-та…
– Не почивает, значит, – сделал вывод Митька. – Тады стучи и докладывай – гостинец для его благородия!
– Как можно?!
– Можно! Не хошь, так я сам! – Митька перекрестился и решительно постучал в дверь «приемной»: – Дозвольте войти, ваше благородие!
Ответа не последовало, но служилый открыл дверь и шагнул в комнату, оставив свою спутницу в сенях.
– Премного благодарен за честь, ваше благородие! Вот, привел, как обещался!
В комнате, конечно, пованивало, но было довольно чисто. Ставни с окон были убраны, и сквозь лахтачьи пузыри пробивался свет. Облаченный в ночную рубашку и халат, Беринг сидел в своем кресле. Про его вид вполне можно было сказать: краше в гроб кладут. Однако Митьку порадовало, что он все-таки сидит, а не лежит в койке, тупо глядя в потолок. Правда, и сидя капитан смотрел не на гостя, а куда-то в пространство, руки его безвольно свисали почти до пола.
