Поздним вечером, проводив последнее семейство и дав отмашку прислуге на уборку и прочие хозяйственные дела, «затворница» присоединилась к племяннику за его изрядно долгим чаепитием.
— Саша, признайся — ты ведь специально тянул?
Ответом ей были хруст ломающегося сургуча и светлая, очень открытая улыбка.
— Надеюсь, вы не сердитесь на меня за эту небольшую шалость?
— Мальчишка. Был им и остался!.. Ну что там, не томи!
И опять он не стал отвечать — зачем, когда можно просто развернуть так, чтобы текст стало возможным увидеть и тетушке? Отхлебнул горячего чаю, заел терпкую горечь ложечкой брусничного варенья и еще раз улыбнулся, наблюдая, как Татьяна Львовна, близоруко прищуриваясь, медленно читает вслух:
— Пятого июля сего года… Тебя ожидает представление ко двору?!
— Оно самое. Пожалуй, следующий месяц для нас начнется весьма удачно — вы не находите, тетя?
«И если удача мне не изменит и в дальнейшем, у меня появится первая твердая ступенька на пути к моей, почти недостижимой, но такой желанной цели. И несколько дополнительных шансов — исполнить свою мечту!..»
— Все начнется в одиннадцать часов, господа. Каждого из вас будут вызывать по имени, отчеству и фамилии. Во время представления отвечать только на вопросы их императорских величеств. Самим вопросы не задавать!!!
Обер-церемониймейстер, отвечавший за четкость и правильность предстоящего действа, окинул всех присутствующих строгим взглядом, показывая грозным движением бровей — в случае столь вопиющего попрания церемониала второго шанса для неудачника не будет. Уж он позаботится!..
— На этом все. Я надеюсь на вас, господа.
Еще раз оглядев два десятка мужчин, одетых по большей части в почти одинаковые черные фраки, разбавляемые редкой военной формой, царедворец едва заметно кивнул (похоже, сам себе) и величаво отбыл в неизвестном направлении. С тем, чтобы очень быстро вернуться и буквально парой жестов организовать нестройную толпу представляемых в ровную четкую шеренгу. Ожидание чего-то важного и значительного буквально зримым облаком окутало соискателей монаршей милости, заставляя их неосознанно выпрямлять спины и поголовно демонстрировать безупречную выправку — некоторые требования были одинаковыми как к военным чинам, так и к гражданским. Все находились в едва заметном напряжении, предвкушении, легком, но тщательно подавляемом волнении… Или не все? Один из счастливчиков выглядел как все, вел себя как все, вот только бесстрастно-вежливое выражение его лица не было привычной маской. Он действительно был спокоен. И тогда, когда высаживался из специального поезда на Балтийском вокзале. И когда его вели мимо бронзового памятника первому владельцу дворца, столь неудачно запутавшемуся в собственном шарфе и упавшему от этого виском на табакерку[43] три раза подряд. И даже в переходах и галереях Гатчинской императорской резиденции его больше интересовали интерьеры и картины, нежели предстоящая аудиенция. Это чувство изменило ему только один раз — тогда, когда гофмаршал своим внушительным голосом возвестил появление венценосной четы. Ибо «Самодержец, хозяин Земли Русской… и прочая, и прочая, и прочая» приветствовал и принимал своих верных подданных, будучи одет в мундир. Обычную повседневную форму лейб-гвардии Преображенского (чьим августейшим шефом государь, собственно, и являлся), вот только именно у него она была далеко не новой. А в одном месте, рядом с рукавом, так и вовсе слегка… того. Потертой. Мелочь, небольшой штришок, августейшая блажь, но именно это заставило князя искренне удивиться. А еще, как ни кощунственно это звучит, добавило некую толику уважения к императору.
«Помнится, Михаил пару раз упомянул, что-де отец работает по десять — двенадцать часов в сутки и даже в субботу занят до двух пополудни. Работает! А мог бы сачковать, передоверив большую часть забот министрам».
Каждому, кто находился в приемной зале Арсенального каре Гатчины, государь уделял не больше двух-трех минут, так что очередь-шеренга из аристократов быстро редела, иногда тормозясь на каком-нибудь счастливчике, удостоенном более длительного разговора.
— Князь Александр Агренев!
Несмотря на то что император, несомненно, помнил молодого аристократа (не так уж и много прошло времени со стрельб в его августейшем присутствии), смотрел и выглядел он так, как будто видит представляемого в первый раз, — требованиям этикета и церемониала вынуждены подчиняться и сильные мира сего. Поклон, рукопожатие, во время которого отнюдь не маленькая ладонь князя буквально утонула в лапище Романова, четкий поцелуй надушенной женской ручки, сопряженный с еще одним поклоном…
— Рад нашему знакомству, князь.
— Ваше величество, это огромная честь для меня.
— Петр Семенович весьма лестно отзывался о вас, князь Александр.
Александр Третий замолчал, глядя прямо в глаза. Прошелся взглядом по парадному темно-зеленому мундиру своего собеседника, демонстративно задержав взгляд на небольших[44] знаках наград: планке в виде золотой сабли, «клюкве» на Анненской ленте, Станиславе с мечами и Анне третьей степени без них. Затем едва заметно кивнул и закончил аудиенцию простыми, но весьма многозначительными словами:
— До следующей нашей встречи, князь.
Короткий полупоклон, легчайшее, но все же заметное всем желающим прикосновение губами к милостиво протянутой руке императрицы (молчавшей, но весьма поощрительно улыбающейся) — и Александр отошел к остальной публике. Так сказать, «простому дворянскому народу», получившему наконец вожделенное. Свободный доступ ко двору! Большой и малые императорские балы, приемы, дозволение присутствовать на официальных мероприятиях и посольских раутах… Признание со стороны высшей аристократии и чиновничества, новый статус, новые возможности! Впрочем, это не отменяло зависть к тем, кто был выделен особо, — улыбку императрицы и протянутую для ВТОРОГО поцелуя руку заметили все. И уж совсем нетрудно было заметить статс-даму, появившуюся в зале почти сразу после ухода августейшей четы. И не просто появившуюся, а еще и направившуюся прямиком к князю Агреневу. До сего дня Александр считал, что выражение «уши шевелятся» следует понимать фигурально, — ан нет, некоторые представители главного сословия империи наглядно демонстрировали это сложное и невероятно трудное в освоении искусство. И все равно тихий разговор так и остался бередящей их воспаленное любопытство раной.
— Государыня просила напомнить, чтобы вы взяли с собой на аудиенцию некие бумаги. Коммерческого рода — она сказала, вы поймете.
