На расстеленных драгоценных дарабджирских коврах разложены были подушки тисненой куртубской кожи и расставлены инкрустированные перламутром столики, заставленные блюдами с фруктами и хрустальными кувшинами-хурдази в наполненных льдом золотых тазах. Гранаты, хурму и абрикосы, а также горлышки сосудов с шербетами покрывали отрезы дорогой дабикийской ткани.
Под хлопающим на весеннем ветерке белым стягом с фигурой ястреба сидел Тарик и с улыбкой наблюдал за тем, как Гассан и Самуха, дурачась, прыгают друг другу через спину и галопируют верхом друг на друге, размахивая хворостинами, как мечами:
— Сдавайся, кафир! Сложи оружие перед знаменем Аш-Шарийа и мечом повелителя верующих!
На этот раз кафиром был Язид: под одобрительных хохот толпящихся вокруг верховых ханаттани, он падал ниц и покорно протягивал «халифу» свою хворостину. А потом подбирался — и прыгал на спину «коню», сбивая всадника и валя обоих на свежую зеленую траву луга. Сминая крокусы и пастушью сумку, трое мальчишек, радостно голося и понарошечно тузя друг друга, катались по земле — естественно, забывая о предстоящей неминуемой расправе, которую Махтуба учинит над ними за запачканные зеленью дорогие парадные кафтаны.
Отсмеявшись и выдав каждому по абрикосу, нерегиль обернулся и всмотрелся в толпу ожидающих вызова во дворец людей. Наконец, он поманил к себе чавкающего спелой мякотью Гассана и что-то тому сказал. Мальчишка, утираясь рукавом, помчался выполнять поручение.
…Охая и постанывая, Исхак ибн Хальдун шел по неровной, изрытой копытами земле, поддерживаемый под локти четырьмя рабами-зинджами. Наконец, дойдя до ковров, на которых сидел Тарик, старый вазир, не переставая жаловаться на суставы и поясницу, уселся на подсунутые Гассаном и Сумухой подушки. Потирая спину и морщась, он откинулся на заботливо поддерживаемый гулямами валик и простонал на манер приветствия:
— Ну и денек для меня! Всякая тварь радуется весне, и лишь я мучаюсь проклятой подагрой!
И принялся утирать со лба пот поданным маленьким негритенком платком. Парадная, украшенная драгоценностями и пером страуса чалма заставляла беднягу истекать испариной, да и злототканый халат из дибаджа не добавлял ему радости. Постанывая, Исхак ибн Хальдун в сердцах хлопнул черного мальчишку по курчавому затылку — чего сидишь, мол, массируй спину. Тот радостно оскалился и принялся разминать господину плечи.
— Тебе лучше не ходить сегодня во дворец, — спокойно и негромко сказал Тарик.
Ибн Хальдун застыл с прижатым ко лбу платком.
— Садись на своего мула, о Исхак, и поезжай прямо в поместье. Не заезжая домой, — нерегиль продолжал безмятежно улыбаться и смотреть на начальника тайной стражи прозрачными, как ледниковые озера, глазами.
Старый вазир опустил руку с платком, мягко отвел от плечей руки негритенка — погоди, мол, — и тихо сказал:
— Да благословит тебя Всевышний, Тарик. Я обязан тебе.
И, подумав, сказал:
— А знаешь, Тарик, я тут подумал: а не составишь ли ты мне компанию? У меня в имении под Мадаином прекрасная соколиная охота.
Нерегиль покачал головой.
— В приказе было сказано — явиться в столицу, — тонко улыбнулся ибн Хальдун. — Ты явился, разве нет? Про то, что тебе нельзя из столицы уехать на охоту, в приказе не сказано ничего.
Тарик рассмеялся и сказал:
— У меня будет к тебе просьба, о Исхак. Разреши мне сегодня остановиться на ночь в твоем доме в Нахийа Шафи.
— Сегодня на ночь?.. — откликнулся ибн Хальдун, прищуриваясь. — Боюсь, мой друг, этой ночью мой дом тебе уже может не понадобиться.
— Это уж как судьба решит, — посерьезнев, тихо ответил Тарик.
И они, пристально посмотрев друг другу в глаза, поклонились и попрощались.
…Приложив ладонь ко лбу, нерегиль посмотрел в сторону широкой ухабистой дороги, над которой, сверкая над облезлыми древними мазарами и прямоугольными башнями квартала фаррашей, четко вырисовывался в безоблачном небе зеленый изразцовый купол внутренней резиденции. На дороге поднялась пыль — в ее клубах резво рысили мускулистые зинджи-носильщики, раскачивая накрытый отрезом красного шелка треугольный паланкин. Завидев цвета халифа, люди шарахались у них с дороги.
Мальчишки подобрались, глядя на то, как посерьезнел и выпрямился их господин. Наконец, зинджи, тяжело дыша и поводя голыми мокрыми вороными боками, установили паланкин прямо у края ковра, на котором сидел нерегиль.
Боковая циновка откинулась, но под ней оказалась натянута прозрачная кремовая ткань. Из-под нее высунулась смуглая тонкая ручка в широком прорезном браслете — пальцы невольницы сжимали крохотный свиток, перетянутый черными полосками бумаги-асахи, и запечатанный красным халифским воском. Тарик быстро взял у нее письмо и вскрыл его. И, не сумев вдержать вздоха облегчения, улыбнулся.
На полоске дорогой бумаги-киртас была выведена красивым, каллиграфическим почерком всего лишь одна строчка.
"Хорошо, жди меня там, где сказал, во имя Милостивого".
Дом Исхака ибн Хальдуна
в квартале Нахийа Шафи,
вечер этого же дня
Гассану никак не удавалось справиться с любопытством, и он то и дело украдкой поглядывал на всадника, гнедого хадбана которого он вел под уздцы. На идущей среди сосен песчаной дороге стремительно темнело, и Гассану становилось боязно: в темноте леса им могли встретиться и джинны, и разбойники, — и еще неизвестно, которая из встреч была бы хуже. Он бы уже давно запалил свечу, но господин строго-настрого приказал не зажигать никакого огня по дороге. Так и сказал: встретишь, мол, человека у калитки под стеной Алой башни, той, где тропинка вся чертополохом заросла, посадишь на коня и отведешь сюда вот. В здоровенный пустой дом посреди огромного парка, где среди сосен и зарослей лещины бродили олени и косули.
Завидев впереди высоченную знакомую ограду — в два человеческих роста, из тесаного серого камня, с мощными воротами, перед которыми лежали, по местному обычаю, каменные львы, — Гассан обрадовался и даже прибавил шагу.
И снова украдкой кинул взгляд на человека, который раскачивался в высоком ашшаритском седле на спине широкого выносливого хадбана. Вроде человек как человек: юноша в тюрбане сизого шелка, безо всяких украшений, но в дорогом лазоревом узорчатом кафтане с золотыми пуговицами. В простых белых штанах и сандалиях. На поясе висела старинная красивая джамбия.
Гассана смутно что-то беспокоило, только он не понимал — что. Что-то было с этим юношей не то. Кафтан дорогущий, не нашей выделки, аураннского шелку, — а штаны под ним из обычного хлопка. И тюрбан какого-то странного цвета — может, Бану Марнадиш такие носят, кто их знает, они на границе живут, может, у них всю одежду в такие цвета красят. Потому как Гассану не приходилось видеть еще шелка цвета голубиного крыла.
И вот еще что: зачем лицо-то краем тюрбана закрывать? Темнота кругом, нет никого — чего как баба заматываться?
Пока Гассан возился с ключом: вставлял в большую скважину и с трудом проворачивал — за зиму замок заржавел, а смазать его так и не успели, — странный юноша неподвижно сидел в седле. Прямо как господин — тот тоже мог замирать, как сторожащая мышь кошка, — в лице ничего не дрогнет, руки не шевелятся, даже глаза не мигают, только жилка на шее бьется. Аж жуть берет — мало ли, вдруг его колдовством его заморозили, и он так и останется сидеть обмершим статуем.
Наконец, ворота со скрипом растворились, и конь мягко зашагал по широкой влажной песчаной дороге, сплошь засыпанной длинными мягкими иголками. Среди песчаных прогалин пушилась молодая тонкая-тонкая травка. Впереди горели факелы по обеим сторонам двери в огромную покинутую усадьбу — он сам их запалил, перед тем как сойти с высокого, заметенного прошлогодней листвой крыльца.
…Перед серыми, затянутыми песком и хвоей ступеньками юноша спешился. Спрыгнул с седла прямо рядом с Гассаном — и тот чуть не обмер. Запах. От юноши пахнуло сильными мускусными духами. Да это не юноша, сверкнуло в голове Гассана, и все встало на свои места. Конечно, это переодетая мужчиной женщина.
И, густо краснея и отворачиваясь — темно, но мало ли, заметит, — он принял у нее из тонких рук поводья. Их пальцы и рукава нечаянно соприкоснулись, и у Гассана внутри все сладко замерло. Ух, красивая, глаза какие большие, и губы… такие… тоже большие.
И, тяжело дыша и переживая, не решаясь более оглядываться, он повел коня в пахнущую затхлым сеном конюшню. А таинственная женщина поднялась по ступеням — и скользнула во мрак двора перед господским домом.
Ее шаги гулко отдавались в пустующих покоях — она шла вдоль расставленных на полу светильников: узконосые гляняные лампы с ароматическим маслом — к запахам пустого, запертого на зиму дома теперь примешивался густой аромат алоэ и шаммамы — горели далеко друг от друга, так что приходилось внимательно смотреть, нет ли под ногами ступенек.
