— А вдруг это вообще не его квартира? — на полном серьезе спрашивает.
— Его. Ты ж меня два часа ждала, выслушивая старые байки пожилого джентльмена. А куда я ходил?
— Куда?
— С соседями пообщался. Искал свою жену. Ну надо было что-то сказать? Якобы подозреваю в измене и проследил, как сюда ходила. Один и тот же жилец уже пятый год проживает. Появляется редко, платит аккуратно.
— То-то от тебя пивом несло потом.
— Это издержки моей профессии. Приходится наводить взаимопонимание ускоренным способом. Про жену надо обязательно поведать мужику. А про стерву-разлучницу лучше рассказывать с рыданиями женщине, и непременно консьержке. Они все знают. Да здесь их не водится — сплошные извращенцы и наркоманы. Место такое… специализированное.
В мусорном ведре было девственно-пусто: жилец приличный, ничего после себя не оставляет, даже объедков. Так что я поставил его рядом со столом и принялся высыпать туда все подряд из банок на кухонных полках, вороша на предмет посторонних вещей.
— А ты думала, я шучу? — заметив Любкин взгляд, спрашиваю. — Никогда не держи свои побрякушки в перечисленных местах. Туда первым делом наведаются воры.
Она молча пожала плечами и начала открывать ящики. Покойник неплохо устроился. Если уж у него на полке стоит коньяк, то с многолетней выдержкой, а кофе… Я понюхал — не иначе бразильский. Если уж развратничать, так со вкусом. Брать не стоит: заметут на выходе, кражу пришьют. А жаль.
Это она что разглядывает? Любка стояла с недоуменным видом, держа извлеченные из очередного ящичка наручники. Что им делать на кухне — непонятно, но зачем используются, приходилось слышать. Она брезгливо кинула назад и оглянулась на меня. А я ничего не вижу и стою боком. Что-то мне чем дальше, тем больше начинает казаться, что не такая уж она и эмансипированная, как желает представляться. Скорее изображает, чем является. Нормальная русская барышня, с желанием самостоятельности и всего к этому прилагаемого. Работа, машина, одежда на собственный вкус, а сигареты и дерзкие речи — мелочи жизни. Молодая еще, жизнь не мяла по-настоящему.
Ничего интересного не обнаружив, мы перебрались в спальню. Чемодана с деньгами под кроватью не оказалось. Между полом и доской места хватало разве что на плоскую коробку конфет. Монументальная вещь — это ложе. Бедные грузчики, заносившие его в узкие двери. Тяжелое, из натурального дуба (вроде бы) и крепкое. Последнее понятно зачем, но комментировать вслух не стоит. И под матрацем ничего не было, и под подушкой, и в настольной лампе, и в тумбочке. То есть были презервативы и какие-то подозрительные таблетки без всяких надписей, но все не то.
— Есть, — сдавленно сказала Любка. — Под рубашками было.
Она протянула руку. На ладони лежали три стандартные фотопленки.
— Документы какие-то, — посмотрев на свет, сказал я. — Ничего не разобрать, надо отпечатать сначала. Слишком мелко.
— Поедем к Лассе? — возбужденно спрашивает. Глаза горят: не надо быть врачом, чтобы поставить диагноз — наблюдается острый приступ золотой лихорадки.
— У меня есть все необходимое дома. Не стоит впутывать старика. Больше ничего?
— Пусто.
— Ну давай еще заглянем в туалетный бачок и вентиляцию для очистки совести. А потом ты поедешь домой.
— Это еще почему? — с возмущением спрашивает. — Я тоже хочу знать, ради чего рисковала!
— Просто это долгая история. Несколько часов. Сотня фотографий, еще разбираться, что к чему.
— Вот вместе и разберемся, — отрезала.
На улице уже был поздний вечер. Фонари уже горели на почти пустой улице, где даже и гуляк особо не наблюдалось, погода отвратительная. Нормальные люди предпочитают сидеть у себя в теплой квартире. Из ближайшей подворотни доносилось нестройное пение:
Einigkeit und Recht und Freiheit
für das deutsche Vaterland!
Danach lasst uns alle streben
brüderlich mit Herz und Hand!
Einigkeit und Recht und Freiheit
sind des Glückes Unterpfand;
blüh im Glähnze dieses Glückes,
blühe, deutsches Vaterland.
(Единство, право и свобода
для немецкой Отчизны!
Давайте все стремиться к этому
братски, сердцем и рукой!
Единство, право и свобода —
залог счастья.
Процветай в блеске этого счастья,
процветай, немецкая Отчизна!)
Опять Deutschland, Deutschland über alles, хорошо еще, не маршируют, по своему обыкновению, мимоходом подумал, беря под руку Любку и неторопливо направляясь к машине. А как же! Мы конспираторы. Возле места преступления примет не оставляем. Исключительно за пару кварталов в чужом дворе. И не бегаем. Идем спокойным шагом.
На перекрестке стоял одетый не по сезону мальчуган, посиневший от холода, и вяло пытался всучить немногочисленным прохожим газету.
— Сенсация! — оживился он при виде нас. — Коварное убийство. Последние подробности.
Я сунул ему монету, только чтобы отвязаться.
Любка посмотрела на первую страницу и залилась смехом.
— В чем дело?
Она ткнула пальцем в заголовок и, не переставая смеяться, заявила:
— Мы зря старались!
Аршинными буквами прямо на первой странице было написано: «Убийство верного соратника Карла Трехова! Эрнст Леманн обвиняет!»
— Сенсация, — давясь от смеха, просипела Любка. — Ты будешь первый, кто поведает об этом происшествии читателям…
1908 г.
— Со времен Кагана Багатура, пусть память о нем не сотрется в наших сердцах… — бубнил Стрепетов, прохаживаясь по классу привычно. Он бесконечно раздражал все поколения учеников, выслушивающих эту повторяющуюся тягомотину из года в год, но своими придирками и вечной готовностью поддакивать начальству очень нравился. Зато ученики прочно приклеили ему кличку Трепач. Не то от фамилии, не то просто так — за нудность и повторяемость. Никто уже не помнил — прозвище бережно переходило от старых учеников медресе к новым.
— …провозглашался принцип «Пиши, как говоришь!».
Берислав провел рукой по щеке. Страшно раздражало, что ничего не растет ни на подбородке, ни под носом. Он даже два раза в день пытался бриться, в глупой надежде ускорить рост микроскопических волосков, но пользы не было ни на копейку. Конечно, никто ничего не говорил, но ему казалось, что все прекрасно видят и втихомолку посмеиваются. Не вышел, мол, из детства, молоко на губах не обсохло, и прочее в таком роде. Приходилось компенсировать свою ущербность разными идиотскими выходками, причем сам прекрасно понимал, что именно дурацкие, но авторитет надо было поддерживать и кулаками тоже. Вечно одна история. Переезды, переезды. Приходишь в новое медресе, где все прекрасно знакомы, — надо и поставить себя, иначе никак. Заклюют.
