тонкий, на грани слышимости, похожий на манок, каким охотники подзывают псов. Зорунка остановилась и, затаив дыхание, вслушалась. Но кругом стояла всё та же глухая тишина. «Померещилось? Иль в ушах с устатку звенит?» Она подождала немного, но звук так и не повторился. Зорунка двинулась дальше, на деревенские огни. Листья шуршали под её башмачками, разлетались, сметаемые длинным подолом, завивались в маленькие смерчи. Протяжный и заунывный зов манка повторился, и теперь Зорунке точно не почудилось. Она остановилась, и тут будто невидимая рука провела по опавшим листьям, смахивая их с обочины прямо на тропку перед девушкой.
— Что за диво? — прошептала Зорунка. — Вроде ж и ветру-то нет…
Она помялась с ноги на ногу, не решаясь переступить нанос из листьев, перехватила корзинку. Вновь глянула на деревенские огоньки, по-птичьи рассевшиеся на ветках, и подхватила подол.
В этот раз манок прозвучал ещё ближе и тоскливей, и у Зорунки аж сердце захолонуло. Листья взвихрились, поднялись высоко, заметались, зашелестели чужим, страшным шёпотом, подняли с земли мелкие веточки и клочья мха. «А ветру-то так и нет…» — отстранённо подумала девушка, остекленело таращась на лиственные вихри, что становились всё плотней и плотней.
Что-то росло внутри них, невидимое, бестелесное. Оно дышало в лицо Зорунке густым и красным, смотрело хищно и бесчувственно — живые так не смотрят. Манок пел призывно, холодно и страшно. Нужно было бежать, бежать и не оглядываться, бежать до деревенских огней — они уж так близко, рукой подать! Но девушка всё стояла и смотрела, смотрела, не в силах сдвинуться с места, пока корзинка не выпала из её дрожащих пальцев, рассыпав тёплые ещё пирожки Зорунке под ноги. И тогда она метнулась, что есть сил, но не к деревенским огням, а назад, в сгущающийся сумрак перелеска.
* * *
— Эту не бери, кириа. — Кавьяльный отпихнул тощую, красную в бурый крап морду молодого кавьяла, высунувшуюся в щель над затворкой загона. — Дурная она. Да и окрас — будто кровью забрызгали. Добра не принесёт. Вон того возьми, хороший!
Кавьяльный провёл Тшеру по засыпанному сеном проходу дальше, приоткрыл дверцу стойла.
— Загляни, кириа! Вот этот — красавец!
Тшера сделала шаг, но что-то удержало её за мантию. Она обернулась: красная в бурый крап кавьялица поймала её зубами и осторожно тянула на себя.
— Ах ты, паршивка! — зашумел хозяин, заметив непотребство, и замахнулся на кавьялицу.
Та зажмурилась, прижала уши и вся скукожилась, ожидая удара, но край мантии не выпустила.
— Отдай, тебе говорю! — Хозяин щёлкнул её по носу и не без натуги высвободил ткань из её клыков, извинился перед Тшерой. — Говорю ж — дурная! Только породу срамит. Таких в расход надо, туда ей и дорога. В этот год и без неё приплод богат. Вот, кириа, возьми вороного, красавец! В цене уступлю, коли сговоримся.
Вороной и правда оказался кавьялом хоть куда! Поторговавшись для виду, уговорились за три четверти от назначенной цены и пошли к выходу. Красная в бурый крап жгла их спины взглядом влажных коричневых глаз. Тшера чуть замедлилась, обернулась. Во влажных коричневых глазах сверкнула надежда.
— А эту куда? — спросила у кавьяльного.
— Так в расход же, куда такую, — отмахнулся тот. — Бестолковая, да ещё и кусачая не в меру. И окрас неблагородный. Дрянная порода, дурная кровь. Кому она нужна?
Тшера с минуту молчала, разглядывая кавьялицу. Та смотрела в ответ — не жалобно, а даже с каким-то вызовом.
— А если я возьму, за треть суммы уступишь?
— Да куда тебе эта забота, кириа! Не под стать Чёрному Вассалу на эдакой огульке ездить, бери вороного, сговорились уж!
«Чёрный Вассал сама ещё вчера была среди знатных юношей — вассальских учеников — эдакой огулькой, срамившей породу. Но не вся порода итоговые испытания выдержала».
— Покажи её, — потребовала Тшера.
Кавьяльный помялся, вздохнул девичьему неразумию, но загон, делать нечего, открыл. Кавьялица выскользнула ржавой молнией, на мягких лапах обошла вокруг Тшеры и уставилась ей глаза в глаза. Вызов в её взгляде стал ещё красноречивей: «видишь, мол, как отличаюсь я от остальных? Дрянная порода, дурная кровь! Из меня кавьял, как из тебя — Чёрный Вассал. Хватит у тебя духу, ну, хватит ли?»
Тшера сомневалась. Красная в бурый крап подождала-подождала, а потом боднула её лбом в плечо и, подцепив зубами капюшон, одним махом напялила его Тшере на голову до самого подбородка.
— Я ж говорю — дурная, — извинился кавьяльный, спешно возвращая капюшон покупательницы на прежнее место.
«…Хватит у тебя духу, ну, хватит ли?»
— Я возьму её, не вороного.
— Кириа…
— Я решила.
— Пожалеешь ведь!..
«Пожалею. Но меньше, чем если не возьму».
— Тогда сейчас плати и сразу забирай. У себя я её держать не буду.
Тшера полезла в нетугой кошель, туда же через её плечо заглянула и кавьялица, влажно фыркнула и, будто убедившись, что монет хватит, по-свойски лизнула раздвоенным языком Тшеру в ухо.
— Прекрати, ржавая, — легонько отпихнула её Тшера. — Щекотно!
— Ржавь, прекрати! — Тшера увернулась от языка кавьялицы и отпихнула красную в бурый крап морду; Ржавь в ответ недовольно фыркнула, обдав щёку хозяйки мелкими брызгами.
На обрывистый речной берег наползали сумерки, там и сям росли невысокие ореховые кусты, вблизи которых Тшера устроилась так, чтобы наблюдать за происходящим на песчаной полосе у самой воды, оставаясь незамеченной. А понаблюдать было за чем: огненные жонглёры устроили представление, удивляя публику ловкостью и бесстрашием.
Народ на ярмарку в Кестре́ле съехался со всех окрестностей, Тшере едва удалось урвать последнюю комнату на постоялом дворе. Работы ей здесь, вопреки ожиданиям, не нашлось, зато Биарий оказался при деле: развлекал детвору сладкими тянучками по своему рецепту, а взрослых — хмельным варевом из местных трав и ягод. Когда Тшера последний раз заглядывала на ярмарочную площадь, хвост очереди к Бировой телеге терялся где-то в темноте проулка.
«Хоть не пустыми уедем».
Она покормила Ржавь и взяла её прогуляться подальше от посторонних глаз. Кестрель считался городом, но мало чем отличался от больших деревень, в которых Чёрного Вассала провожали долгими взглядами: недоверчивыми, недобрыми или испуганными, но всегда — не в меру любопытными, и это раздражало.
Тшера ушла на самую окраину, к реке, у которой набрела на огненное представление факельщиков. Близко подходить не стала, но поглядеть, укрывшись в темноте орехового куста, осталась: очень уж ловко и задористо работали полуголые длинноволосые парни. Языки пламени метались и кружились, выписывали сложные узоры под весёлые дудочные трели, выхватывали из тьмы подступающей ночи то белозубые улыбки жонглёров, то загорелые запястья, перехваченные кожаными браслетами, то блеск лукавых глаз. Усевшись на траву, Тшера прислонилась к
