аруха, как куклами на верёвочках. Но вне тела сангира частицы его аруха быстро погибают. Рассказывал отец наирей и о само́м Неименуемом — о том, о ком принято молчать, предостерегающе-испуганно округлив глаза.
— Первовечный един и вездесущ. Он создал мир, наполненный своим сиянием, из которого ткутся человеческие амрана и арух. В древние времена люди видели его свет, и их самих окутывало сияние амраны; у одних она светилась сильнее, у других — слабее. И однажды люди решили, что те, чья амрана сияет ярче, достойнее тех, чья не столь ослепительна. Так родились зависть и презрение, начались ссоры. И тогда Первовечный угасил видимое сияние человеческой амраны. На время люди примирились между собой, но, отвыкнув от священного света, их глаза уже не переносили сияние самого Первовечного.
Однако угасить это сияние значило бы и угасить всю жизнь в этом мире, ибо оно её питает, как солнечный свет питает зелень листов. И тогда люди потребовали, чтобы Первовечный отделил им частичку мира и освещал бы её чуть-чуть, сквозь мембрану. И он разделил мир надвое: на Бытие, что отведено людям, и на Небытие, заполненное светом Превовечного, откуда приходит амрана, наполняющая человека при его зачатии, и куда уходит она после его смерти. Мембраной между мирами стала тьма — это есть Неименуемый. Неименуемый не может проникнуть в Бытие, но сияние Первовечного в Небытии для него невыносимо.
Когда амрана на миг разрывает мембрану, чтобы проникнуть в Бытие, осколок тьмы застревает в ней, словно злое семя в доброй земле. Это семя даёт первый росток в вашем возрасте: человек впервые начинает слышать глас Неименуемого, нашёптывающий ему дурное. Если к нему прислушиваться, осколок тьмы будет расти, а глас Неименуемого — крепнуть, пока не отравит амрану полностью, пока не вытеснит глас Первовечного. А потом Неименуемый захватит тело человека, воплотится в нём, чтобы прожить свою тёмную жизнь в Бытии, подальше от сияния Первовечного, сея вокруг мрак и заглушая свет.
— Выходит, Неименуемого создал Первовечный? — спросил Римар. — Зачем же он это сделал, раз тот лишь вредит людям?
— Не совсем так. — Отец наирей помолчал, глотнул взвара и налил себе добавки из пузатого глиняного кувшина. — Тьма появилась как следствие разлада между людьми и Первовечным. Как итог того, что человек возомнил себя отдельным и самостоятельным, захотел отгородиться от части сияния Первовечного, позабыв, что амрана есть часть этого сияния. Отныне Первовечный даёт человеку выбор, кого слушать: свет или тьму. И за чьим словом идти. Но будьте бдительны: Неименуемый никогда не начинает с дурного. Сначала шёпот его едва уловим и склоняет к чему-то безобидному, даже доброму. Но это лишь иллюзия, и подобное «добро» всегда ведёт прочь от света.
«Вот оно!» — подумал Ярдис и испугался до холодного пота под воротом туники. Вчера, выполняя упражнение с деревом (нужно было обхватить ствол и напрячь все мышцы, словно хочешь вырвать дерево из земли, и в таком напряжении стоять, сколько хватит сил), он отвлёкся, рассеялся и засмотрелся на муравьёв, тащивших мимо его лица мёртвую букашку. Муравьи работали так дружно, а наблюдать за ними оказалось так интересно, что Ярдис и не заметил, как позабыл и о концентрации ума, и о молитве, и даже о выполнении упражнения: мышцы его расслабились, и он просто стоял, обняв дерево, и увлечённо глазел на муравьёв. Спохватился раньше, чем это заметили наставники, но стыда за случившееся не убавилось. Казалось бы: ну что такого — секундочку проводить взглядом муравьиный отряд? А вот он какой, оказывается, глас Неименуемого…
[1] Акумант — златопёрая птица с красным венчиком и красным хвостом. Размером с гуся, и шею имеет столь же длинную, а хвост распушает подобно вееру, и он служит акуманту третьим крылом. В природе акуманты встречаются редко. Народ издревле приписывает им магические свойства: считается, что своими крыльями и хвостом акуманты закрывают младенцев от бед, поэтому матери часто расшивают акумантами детские рубашки. «Справочник растений и тварей, диких и одомашненных, расселённых на просторах благословенной Гриалии».
[2] Южный Харамсин — южный предел Гриалии, здесь находится столица Хисарет и твердыня цероса.
[3] Северный Ийерат — северный предел Гриалии, среди холмов которого лежит брастеон Варнармур.
3. Бежать и не оглядываться
Через три года после государственного переворота в Гриалии (настоящее время)
— Сночуй у нас, Зору́нка! — ещё раз предложила дородная женщина, протягивая девушке корзинку с тёплыми пирожками, укутанными в полотенце. — Поздно уже, а тебе лесом идти.
Зорунка — подруга её средней дочери — откинула за плечо богатую льняную косу:
— Матушка велела возвертаться, так что пойду уж, а то пирожки простынут. Да и не лес там — так, перелесок. Недолог путь, до ночи одолею.
— Ну, как знаешь, — проворчала женщина, продолжая глядеть неодобрительно. — В Тирса́рах вон, сказывают, веросерк завёлся.
— Да ну, маменька, — вмешалась дочка, — не пугай Зорунку, веросерки отродясь из сказок в наш мир носу не казали!
— Не казали, а девку тамошнюю кто-то задрал, пока она по ягоды ходила и от подружек отстала. Нашли только спустя ночь.
— Так, может, медведь? — пожала плечами Зорунка.
— Может, и медведь. Вот только вспороли её от чресл до горла ровнёхонько, рёбра выворотили и сердце вынули. А чтобы зверь её грыз — так и нету на то следов.
— Девку-то, часом, не Амри́нкой звать? — усмехнулась дочка, боязливо передёрнув плечами. — Коль она, так и не бывало у неё сердца отродясь. Скольких парней измучить за свою весну успела!
— А ты не зубоскаль на чужое-то горе, в наш двор накличешь! — цыкнула на неё мать. — От Тирсар до нашей Малой У́льчи рукой подать. Может, всё-таки переночуешь? — перевела она взгляд на дочкину подругу.
— Да нет, тётушка, пойду я. Пирожки стынут.
Лесок и правда был невелик, а сразу за ним — родная деревня, Большая Ульча. Под сенью деревьев сумерки казались гуще, а подступающая осень — ближе: под ногами вовсю шелестело золото бирши — она начинала сбрасывать листья раньше прочих, ещё с августа. Зорунка шла, шурша по ним длинным подолом, и по сторонам старалась не глядеть: а ну как в полумраке примет корягу за чудище? И так боязно. Хотя чего бояться: этой тропкой она ещё в детской рубашонке в гости к соседям бегала, черницу тут собирала и песни пела, вторя птичьим трелям. Но сейчас в лесочке стояла глухая тишина, какая воцаряется, когда день перекатывается в ночь, а лето — в осень. Зорунка перехватила тяжёлую корзинку в другую руку и тихонечко запела — всё ж веселее. В просветах меж ветвей уже мигали огоньки, затепленные в окошках деревенских домов. «Вот и добралась», — улыбнулась Зорунка, вновь перехватывая корзинку.
Вдруг откуда-то, словно принесённый невесомым ветерком, прилетел звук:
