– Ты поздоровайся, – посоветовала Плотникова за его спиной. – Он, скорее всего, тебя слышит.
– Почти так, – закивал главврач. – Есть и такая гипотеза. Но не факт, что он воспринимает ваш голос, как ваш… Возможно, для него это звучит, как … например, пение Паваротти.
– Не могли бы вы нас оставить на полчасика, – попросила Вика с плохо скрываемым раздражением. – А еще лучше – на часик. Мы позовем дежурного. Хотелось бы побыть с ним наедине.
– Конечно, конечно, – засуетился Афанасий Платонович, пряча раскосые глаза. – Никаких проблем. Только через десять минут его отключат от аппаратуры, если позволите. И оботрут. Такая процедура.
– Я сама его оботру, – сказала Плотникова тоном, не допускающим возражений. – Пусть принесут все, что положено…
Главврач открыл, было, рот, но благоразумно передумал что-либо говорить и вышел.
– Здравствуй, Миша, – выдохнул Блинов негромко, и сделал еще шаг вперед.
Плотникова обошла его, положила свою сумочку на широкий подоконник и, наклонившись над Сергеевым, легко и нежно поцеловала его в щеку.
– Привет, милый, это я…
Блинов облизал разом пересохшие губы.
В ее жесте было так много нежности, тоски, сочувствия, что Владимир Анатольевич вдруг позавидовал лежащему перед ним человеку. Человеку, которому был обязан жизнью. Еще несколько минут назад он бы голову дал на отсечение, что Вика не способна на такое проявление человеческих чувств.
Плотникова коснулась рукой Сергеевского плеча – он был полностью обнажен, только бедра прикрыты специальной повязкой, скрывавшей трубки мочеприемника – и уселась на кушетку рядом с ложем.
– Ты садись, Кирилл Андреевич, – усмехнулась она невесело, и похлопала по кушетке рукой. – Садись.
Блинов сел рядом.
– У него глаза под веками двигаются, – прошептал он. – Ты видишь?
Плотникова кивнула.
– Он не мертвый, – сказала она. – Он просто не с нами. Ты не бойся, Володя.
– Я не боюсь, – не переходя с шепота на нормальный голос, ответил Блинов. – Просто я не ожидал. Боже, сколько на нем шрамов!
– Когда-то, – хрипло сказала Виктория Андроновна, – я знала их наперечет. Но у него каждый год добавлялось что-то новое. Знаешь, я тебе скажу, как бывшему… Мне просто некому этого сказать. Пока он был рядом, я боялась попасть в рабство. Веришь, я так любила его, что и мысли не допускала, что останусь с ним навсегда. Зависеть от мужика? Нет, ты в свое время отучил меня от таких мыслей.
Она негромко рассмеялась, потом встала с кушетки и отворила двустворчатое окно, за которым желтели сочные сосновые стволы, и торчал ежик подстриженного газона, засыпанный иглами. Щелкнула зажигалка. Вика выпустила струю дыма наружу, и слабый запах гвоздики вдруг проявился в стерильном воздухе палаты – у Блинова язык бы не повернулся назвать это помещение комнатой.
– А теперь, – продолжила Плотникова каким-то не своим голосом, – теперь я бы все отдала за то, чтобы ничего этого не было. Чтобы он варил мне кофе по утрам и молчал, когда я что-то рассказываю. Знаешь, как он умел молчать? Чтобы смотрел на меня, как он смотрел. И если это рабство, то я на него согласна.
Она замолчала. В тишине было слышно, как шипит вода, вырываясь из носика распылителя, и вверху, под кронами деревьев, чирикают какие-то неизвестные птички.
– Может быть, все-таки есть надежда? – осторожно спросил Блинов.
– Лучше бы его убили тогда, – сказала Плотникова и снова затянулась сигаретой. – Было бы легче. Оплакали бы и начали забывать. Время лечит, Блинов. Смотри, я же ничего плохого вспомнить не могу. А ведь считала его параноиком. Все считали его параноиком. Этот Мангуст, помнишь, такой милый дядька, сухой, как стручок перца… Андрей Алексеевич, кажется… Он тоже считал его параноиком. Эти Мишины дурацкие идеи с плотинами, которые, кстати, до сих пор стоят, и ничего с ними не сделалось! С заговором… Андрей Алексеевич говорил, что это все какой-то Мишин друг нашептывает, сдуревший от пьянки. Когда Мангуст мне рассказал, кем в действительности был Сергеев – я обиделась. Смертельно обиделась. Мне Миша никогда и ничего не говорил. А ты знал? Только честно!
– Да. Он мне тоже ничего не рассказывал, но… Я знал. Правда – не все.
– И не сомневаюсь. Все о нем не знал, пожалуй, никто.
– А зачем? – спросил Блинов. – Тебе это было зачем, Вика? Знать о человеке все нельзя, и ни к чему…
Она покачала головой.
– Не знаю. Это ведь ты впутал его в ту историю с Базилевичем?
– Я. Но для меня это был бизнес. И я только лишь хотел, чтобы рядом со мной был человек, которому я могу доверять. Я не знал, что меня используют, как подставное лицо. Честно, Вика, я не вру!
– Верю. Но как все тогда гонялись за этими пленками. Думали, что Миша станет вторым Мельниченко. Готовы были или заплатить или убить, но получить пленку на которой Базилевич рассказывал… Кстати, о чем он рассказывал?
Блинов пожал плечами.
– Знает только Миша.
– Ты там фигурировал?
– Конечно. И я, и еще куча твоих знакомых. Он не мог определить, на чьей он стороне, Вика, потому что хотел быть на стороне правой. А правой стороны не бывает, ты-то много лет в политике и все об этом знаешь, а он не знал. Мир-то – не черное и белое, не белое и красное. В нем нет постоянных врагов, нет постоянных друзей. В нем все идут к власти. Кто-то срывается еще по дороге. Кто-то падает с вершины, как я. – Он ухмыльнулся. – А кто-то взлетает из низов, падает, снова взлетает. Какая уж тут правота? Исключительно здоровый прагматизм подлецов. А он… Он готов был дружить до гроба, а я подсовывал ему вместо дружбы бизнес. Он был готов любить, а ты боролась за свою независимость и карьеру. Он был бы прекрасным отцом, а стал только другом для Маськи. Он хотел быть полезным, а его хотели только использовать. И в результате Сергеев остался один.
– Возможно, не самый худший вариант.
– Возможно, – согласился Владимир Анатольевич. – Герои, знаешь ли, чаще всего умирают. И для них это не всегда плохо.
* * *
Вход в подвал Сергеев обнаружил не сразу.
Река поднималась каждую весну, и стену заилило на полметра, как минимум. За лето ил, высыхая, превращался в камень, и теперь крышка оказалась скрыта под плотной коркой. Для того чтобы расчистить люк понадобился почти час.
Молчун помогал, как мог, хотя Сергеев его ни о чем не просил: оттаскивал в сторону тяжелые куски, ковырял ножом пласт, приросший к бетону. А когда Михаил открыл створки люка, почему-то испугался и принялся хватать Умку за руки. Сергеев едва его успокоил, но Молчун теперь не отходил от него ни на шаг.
Подвал оказался затоплен водой, но не мутной и цвелой, а чистой и почти прозрачной. И пахла она, как артезианская.
