Выдавливая акселератор до упора, я мельком подумал, что Кирилл ведь именно так и живет. Может, у него и были какие-то умения, но они постепенно атрофируются за ненадобностью, поскольку наработанная чужой кровью и чужим потом удачливость заменяет ему все остальное. Понятно, почему с такими, как он, так тяжело состязаться за место под солнцем! Сколько умений ни наработай, как ни развивай их, хоть до совершенства, а все равно у таких, как Кирилл, будет подавляющее превосходство. Во всем.
Зная теперь возможности «Хонды», я быстро разогнал ее до ста восьмидесяти. От злости уже не жалея мотора, думая лишь о том, что хочу отомстить всем за столь вопиющую несправедливость. И хотя Веник не имел к сфере взаимодействия ни малейшего отношения, но я знал, что его способ получения благ от жизни в чем-то сродни тому, которым пользуется Кирилл. Оба они процветали на лжи. Только Кирилл держал в тайне магию сферы взаимодействия, заставляя конкурентов впустую разбиваться в лепешку, а Веник и подобные ему врали людям, что можно, мол, добиться чего-то честностью, умением, талантом, везением. Они-то знали правду — всем правят деньги. Поэтому не разменивались на мелочи, не тратили время на обучение, оставляя это доверчивым простакам, не вбивали силы в качество товара, поскольку рекламой можно добиться гораздо большего эффекта, чем качеством. Они всю свою жизнь обменяли на деньги, а затем выкупали ее по частям обратно. Вот и весь секрет.
Конечно, у Веника машина была быстрее, мощнее, маневреннее. Дороже. Да, это главное. То есть во всех отношениях лучше. В разы. На порядок. Но именно это меня сильнее всего раззадоривало. Я хотел восстановить вселенскую справедливость — победить Веника, сила которого заключалась в деньгах, с помощью честно заработанной за счет боевых умений удачливости. Это была битва денег против умения, лжи против честности, света, в конце концов, против тьмы.
Водитель Веника был профессионалом — он получал немалые деньги только за это и умел водить хорошо. Так что он без особого труда использовал преимущества более дорогого мотора и поравнялся с нами, давая стрелку возможность проявить качества дорогостоящей винтовки. Но пуль я не боялся, знал точно, что от них не будет вреда. Я сейчас думал лишь о том, как свернуть с шоссейной дороги на что-то менее пригодное для езды. Поэтому, когда за леском мелькнула прореха проселка, я на полной скорости крутанул руль на встречную полосу, разгоняя испуганные машины, а затем выскочил с асфальта на грунтовку. Она вела вдоль леса, и меня это пока полностью устраивало. Для начала мне хотелось показать Венику и всему миру, что не все, что стоит дороже, имеет преимущества в любых условиях. Недостатки оптического прицела я им уже сегодня продемонстрировал, теперь собирался показать, чем менее скоростная машина лучше спортивной. Клиренсом! То есть расстоянием от дороги до днища. На проселке это скажется в полной мере.
Конечно, так вылететь на встречку, как я, водитель Веника не решился даже за солидную зарплату, поэтому отстал как следует. Да и уже на грунтовке не мог поддать на полную — мешала слишком глубокая колея. Наша «Хонда» тоже пару раз чиркнула днищем по кочкам, но все же она сидела значительно выше, и, хоть руль колотило в руках, я сбросил скорость совсем по другой причине. В мои нынешние планы не входило, чтобы Веник с бойцами слишком уж сильно отстал. А то еще плюнут на погоню и развернутся. Так и уедут.
«Нет уж, ребята, — подумал я. — Хватит вам небо коптить. Я сегодня в настроении угробить вас по полной программе».
Впервые сегодня я подумал об убийстве как о чем-то весомом. Как о поступке, что ли. Или как о подвиге. До этого никогда. Для меня выстрел всегда был смесью математического упражнения с изящным искусством. Я умел стрелять хорошо, я умел не терять самообладания, работать хладнокровно и четко. Люди, находящиеся на другом конце баллистической траектории пули, являлись для меня чем-то вроде абстракции, некой условной цели, как поиск решения сложного уравнения. Я никогда не думал о них как о людях. Да вообще как о живых не думал. Задание-то было не убить, а точно попасть в цель. Какие там на фиг эмоции?
Наверное, только в сфере взаимодействия я впервые задумался о праведности мотивов для боевых действий. До этого все мотивы мне с успехом заменял приказ и идея, которая казалась простой и понятной — защищать родину, Родина, как теперь ясно, тоже была в высшей мере абстракцией. Враг бывал хитрее меня, коварней, смелее, удачливей, но это не соотносилось в сознании с его личными качествами. Уравнения ведь тоже бывают попроще да позаковыристей.
Но сейчас я Веника ненавидел. Он стал моим личным врагом, хотя мне-то как раз от него досталось меньше, чем Кате, Цуцыку и женам бойцов в Чечне. Да мало ли кому еще он сумел как следует насолить? Трясясь по проселку за рулем угнанной мною машины, я вдруг с кристальной ясностью понял, что Добро, если думать о нем с заглавной буквы, просто обязано быть субъективным. Каждый человек делит мир для себя на доброе и дурное, и это его неотъемлемое право — решать, какую сторону выбрать, ту или эту. А все мои нюни, связанные с поиском объективного Добра, не более чем нигилизм в отношении распространенных идей. По молодости, по горячности, по желанию перекроить под себя объективную реальность, данную нам в ощущениях.
Мы ведь выбираем не только друзей. Врагов мы тоже сами себе выбираем, хотя мало кто об этом задумывается. Но выбор стороны, выбор знамени, если в широком смысле, автоматически становится и выбором врагов для себя. Все просто. Человек, который не выбрал ничего, и врагов никаких не имеет. Как-то я раньше об этом не сильно задумывался, но сегодня многое во мне изменилось, Человек без врагов — место пустое. Это значит, что ничего он в этой жизни не сделал, ради чего стоило бы рождаться на свет, это значит, что ничего он лучше других не умеет и даже не знает толком, чего бы хотел уметь.
А ведь так и жил — без врагов. Точнее, воруя врагов у других, в первую очередь у пресловутой родины, у которой врагов выше крыши, а я их по мере возможности себе присваивал, делал своими, но сам-то, сам-то что? Хоть кому-то в жизни дорогу как следует перешел? Вот у Кати были враги. Может быть, даже много. Это ведь как надо было Венику на мозоль наступить, чтобы он гонялся за тобой с винтовкой по городу? Получается, что Катя жила, а я так — пищу переваривал. Государственную.
Но сегодня я твердо решил родиться. Не поздно ведь еще. Интересно, собственное рождение всегда подразумевает чью-нибудь смерть? Ну, если не в прямом, то в фигуральном смысле точно. Может ли человек стать артистом, если не сделает так, чтобы на одного артиста стало меньше? Точнее, чтобы с его приходом артистов не прибавилось? А ведь если их прибавляется, то цена каждому становится — грош, я подумал о Кате, но решил пока не делиться открытием. А то еще поймет буквально и грохнет кого-нибудь. Она может.
