Открылась дверь служебного входа, и на пороге появился Альбер. Увидев почти батальную сцену в вестибюле, он на мгновение опешил, но тут же собравшись, не спеша направился к гардеробу.
Значит, оставался шанс, что, несмотря на разгорающийся скандал, операция пройдёт в соответствии с планом.
С улицы донёсся визг тормозов, и за стеклянной дверью возникли два микроавтобуса, из которых начали выходить прилично одетые господа и дамы. Когда большинство из них прошло в вестибюль и рассредоточилось у гардероба и кассы, двое заняли позицию у выхода, но на это, кроме Дины, никто не обратил внимания — все были увлечены скандалом. Один из вошедших был в дорогом сером костюме и тёмных очках, но Дина узнала его почти сразу — майор Кортес из Серого Легиона, ромейского аналога Спецкорпуса, был ей знаком по нескольким совместным операциям.
Всё было ясно: Серый Легион исчерпал все законные способы завладеть Печатью, и теперь будет инсценировано ограбление музея — эти дамы и господа разбредутся по галереям и в условленный момент займут позиции вблизи пультов включения сигнализации, а некоторые попытаются вступить в беседу с охранниками. В итоге на несколько минут весь музей может оказаться в руках «грабителей» — вполне достаточно, чтобы извлечь из запасника нужный предмет, особенно если точно знаешь, где он лежит, а потом скрыться в неизвестном направлении. Этот план полностью совпадал с тем, который Дина разработала для своих агентов, ожидающих сигнала в близлежащих кафе — на случай, если Альбер подведёт. Но помощник младшего хранителя запасников как ни в чём не бывало продолжал двигаться в сторону гардероба, и, если присмотреться, было заметно, как он что-то сжимает под мышкой — пиджак справа едва заметно оттопыривался. Вероятно, гардеробщица тоже была в доле.
— Альбер! Позвоните Виктору, пусть поторопится, — неожиданно обратилась к нему администратор, когда он проходил мимо. — Скажите — есть вопрос, который без него не решается.
Ни скандалист, требующий своего, ни полковник Кедрач не знали, что Виктор — это вовсе не главный хранитель Национального Музея, а местный комиссар Уголовного Дознания, но, видимо, это прекрасно было известно майору Кортесу, и скорое появление здесь полицейского чина его никоим образом не устраивало. Он перехватил Альбера на пути к телефону, коротко и резко ткнул его локтем под ребро, а потом, не давая ему упасть, поинтересовался:
— Вам плохо?
Что-то стукнулось об пол, и Дина заметила, как Печать Нечистого, она же — «путеводный диск», или «тантхатлаа», катится по мраморному полу прямо к ногам молчаливого оборванца. Лилль, которому, похоже, было вообще всё равно, чем кончится дело, безучастно посмотрел на предмет, завалившийся набок около его ступни, обмотанной тряпками, наклонился и с некоторой опаской ткнул пальцем в поверхность, покрытую сплетёнными руническими знаками.
Серое небо за стеклянными дверьми внезапно померкло, а потом часть вестибюля со стороны входа куда-то исчезла, и вместо неё открылся песчаный пляж, освещённый лучами закатного солнца. Бродяга, не обращая внимания на собравшуюся публику, заковылял в сторону видения и вскоре стал его частью — он упал на четвереньки и начал с остервенением копаться в песке.
— Вот он! Вот он! — радостно закричал он, вцепившись обеими руками в найденный башмак, и все, кто это видел, начали с ужасом пятиться к стенам.
Только Дина, которой уже приходилось однажды присутствовать при подобном явлении, сообразила, в чём дело. Она сбросила туфли и побежала туда, где Лилль искренне радовался своей находке. Прихватив по пути Печать, сиротливо лежавшую на мраморном полу, она погналась за бродягой, утопая по щиколотку в горячем песке. И через пару мгновений за её спиной растаяли журчащий фонтан, мраморная лестница и побледневшие лица тех, кто смотрел ей вслед, как будто кто-то выключил гигантский телевизор.
14 октября, 9 ч. 26 мин., о. Сето-Мегеро, западное побережье.
Патрик положил первый лиловый мазок на полотно и, отступив на шаг, залюбовался своим будущим творением. Он уже видел, как из бездонной воронки с рваными краями в ребристое небо на верёвочке поднимается воздушный шарик, охваченный синим пламенем, и над всем этим сквозь клубы желтоватого дыма светится наивная и трогательная детская улыбка. «Шестая фаза молчания» — название картины было придумано давно, тем более что первые «три фазы» уже были написаны.
— Любуешься? — Леся-Тополица незаметно подошла сзади и обняла его обнажённый торс. — Какую всё-таки мерзость ты малюешь.
Патрик далеко не впервые слышал от неё подобную оценку собственного творчества и поэтому не высказал ни удивления, ни обиды.
— Леся, радость моя, понимаешь, мне скучно писать то, что есть — оно и так уже есть.
— А мне кисло смотреть на твои фантазии, — сообщила Леся, отбирая у него кисть. — А я тебе нравлюсь?
— Ты — просто чудо. — Он отступил от неё на пару шагов и окинул взглядом её стройное загорелое тело, прикрытое лишь набедренной повязкой из махрового полотенца. — Ты мне больше чем нравишься, но жизнь — это одно, а искусство — совсем другое.
— Тогда напиши мой портрет, и чтоб в полный рост, и чтоб без твоих извратов.
— Я уже шесть лет не пытался писать с натуры.
— А ты попытайся. — Она знала, что Патрик не сможет ей отказать. Во всяком случае, с того дня, как он оказался в кабине самолёта, такого ни разу не случалось.
Он попытался. Сначала надо было соскоблить с полотна лиловый мазок размером со столовую ложку, потом мягким карандашом набросать контуры тела. Когда карандаш побежал по шершавой поверхности холста, Патрик вдруг почувствовал радостное возбуждение — рука как будто сама выводила дивный силуэт, и можно было даже закрыть глаза — зрение было уже ни к чему, образ созрел внутри него, где-то на краю сознания или чуть выше.
Часа через полтора, которых он не заметил, перед ним стояли две Леси — одна нетерпеливо ковыряла песок пальцами босой ноги, другая в сиянии солнечных бликов парила посреди тёмного пространства и сама была светом.
— Жива! — услышал он её сдержанный возглас, когда последний солнечный блик лёг на плечо богини. — Это не я, это Жива — богиня, дающая жизнь! Ты наконец-то понял, чего я хочу. — Леся чмокнула его в небритую щёку, слегка привстав на цыпочки. — А вот то, что ты раньше малевал, — это для психов, для психов или просто для больных.
— Может, оно и так, только многим нравится. Вот «Изнанка бытия» куда-то подевалась — значит, понравилась кому-то.
— Какая изнанка?
— А помнишь — то, что я в кабине на переборке изобразил? Мы ещё там с тобой прогулялись.
