— Бог тебе судья, — сказала Оля. — Не я. И хватит реветь, я тебе не сопли вытирать сюда пришла.
— Он меня и осудил… Ну почему я не помер?! Так нет, живи теперь калекой… И раньше никому нужен не был, а теперь и подавно.
— Тебе ж Иосыч сказал, что тебя не выгоняют.
— Ну и что?! Ты сама подумай — какой я там буду обузой! Слушай, — рыдания внезапно перешли в страстный шепот, — сделай хоть что-нибудь. Сделай так, чтоб я на костылях ходить мог. Это ж немного, да? Совсем немного. Я отработаю, честно. Я всю жизнь в Службе пахать буду, о себе вообще не подумаю. Обещаю, честно. Или, если не сможешь, убей. Я так не могу. Я знаю, я скотина и мерзавец, но я исправлюсь. Честно. Просто так нельзя. Нельзя жить и постоянно помнить, что ты никому не нужен. Я потому и в окно сиганул, что понял: смерть лучше, чем жить и помнить, что ты никому не нужный мерзавец. Сделай, а? Я тебя потом отблагодарю. Сделаю все, что скажешь. Все, буквально. Хочешь, буду твоей тенью. Только сделай так, чтобы я был нормальным. Чтоб я мог исправить все. Обещай, что сделаешь!
— Как?! — не понимала Оля. — Я же обычный человек, даже не врач, что я могу сделать?!
— Ты только пообещай, что попытаешься. — Цыганков умоляюще смотрел на нее.
— Ну, хорошо, — неуверенно сказала Оля, — если от меня что-то будет зависеть…
— Ты только вспомни про меня, ладно? И все получится. А хочешь, я тебе расскажу, как Илюха с Полем работает? Тебе ж интересно, наверняка. И про Филькин договор с Полем расскажу.
Почти полтора часа он рассказывал ей то, что, как Оля поняла, было страшнейшей государственной тайной. Даже Илья ей ничего подобного не говорил. Она слушала молча, слова легко запоминались, потому что не были заумными. Ей и не думалось раньше, что все так просто.
Из больницы Оля поехала в Академию. Занятия закончились неделю назад, корпуса затихли. Она поднялась в лаборантскую, села на чистый подоконник, прислонилась виском к стеклу. Разговор с Цыганковым совершенно ее измотал. Дверь открылась, заглянул Филька:
— Зайдите в деканат!
Филька уже неделю был новым деканом военки. Паничкина уволили, теперь Филька наводил свои порядки. Оля спустилась на третий этаж. Филя с деловым лицом копался в компьютере. Напротив сидела новая секретарша, сухая, вся из себя идеальная, холодная, как кукла. В соседней комнате роботехники резались в стрелялку по сети. Они здесь прочно обосновались, торчали круглые сутки, при необходимости составляя Фильке свиту. Никому это не нравилось, на военке это было дурным тоном. Да что такое? У роботехников своего деканата нет?
— Товарищ Пацанчик, я тут смотрю, у вас прогулов полно.
С того момента, как Филька из комитета переехал сюда, он обращался к ней строго на вы и по фамилии.
— Можно подумать, ты не знаешь, откуда они, — нагло ответила Оля. — У тебя ж в комитете и сидела, когда тебе срочно какие-то мероприятия оформить требовалось.
Секретарша гневно посмотрела на нее.
— Обращайтесь ко мне на вы, — сухо сказал Филька.
— С какой радости? Ты думаешь, тебя хоть кто-нибудь будет звать на вы? Если только первокурсники. А для остальных ты — Филька.
Филька побледнел.
— Мне придется научить вас вежливости, товарищ Пацанчик.
— Тебе-то? Слушай, Филь, а как ты намерен кого-то учить вежливости и дисциплине, если превратил деканат в притон? Роботехники у тебя тут оттягиваются, как в ночном клубе. Я у них и пивко видела, и дымком сигаретным тянет. Что, здесь правила Академии не действуют? Ты, что ль, новые завел, а, Филиппок?
В дверях смежной комнаты нарисовался молчаливый громила, преданным взором вопрошающий: может, типа поучить герлу жизни?
— Ты иди, мальчик, — снисходительно сказала Оля. — Мы без тебя разберемся.
— Иди, — приказал ему Филька. — И дверь закрой.
— Что, не хочешь, чтоб слышали, как тебя, такого крутого декана, третьекурсница раскладывает? — осведомилась Оля.
— Будешь хамить, так и останешься третьекурсницей, — плюнув на условности, прошипел Филька. — Отчислю, пойдешь на завод пахать.
— Только попробуй! — Оля нахально улыбнулась. — И запомни: мы отсюда уйдем вместе. Я на завод, а ты — за решетку. За растраты. Думаешь, я совсем идиотка? Не понимаю, сколько чего стоит? А все твои документики я давно скопировала себе.
Филька позеленел и выгнал секретаршу. Послал ее в приемную комиссию спросить, нет ли для него информации. Потом проверил, плотно ли закрыта дверь в смежную комнату.
— В Америку ты не поедешь, — свистящим шепотом пообещал он. — Прогулы этого семестра, так и быть, я тебе закрою. Но не надейся на легкую жизнь!
— Ты тоже. Потому что я тебе ничего закрывать не собираюсь. Я тебя еще и Службе вложу. За договор с Игорем, по которому ты подписался угробить Вещего.
Филька резко сел.
— Откуда знаешь?
— А я дельфиец, я все знаю.
Филька отвел глаза. Промолчал. Оля встала, мило улыбнулась:
— Ну ладно, я пошла. Приятно было побеседовать.
— Еще встретимся, — пообещал Филька.
Оля посмотрела на него сверху вниз, устало-покровительственно сказала:
— Разумеется! Первого сентября, в начале учебного года. И будем наслаждаться общением еще целых два года. А пока — чао! Желаю приятного летнего отдыха.
Оля точно знала, что ни приятного, ни летнего отдыха у Фильки не намечалось. И еще ей понравилось, как она его уделала. Ну должно же быть в ее жизни хоть что-то хорошее?
* * *
10 июля 2084 года, понедельник
Московье
Решительный разговор с сыном Моравлин откладывал. Илья приехал после защиты диплома, не задержавшись в Селенграде ни на один лишний день. Приехал мрачный и неразговорчивый, но упрямо делал вид, что у него все в порядке. Моравлин спросил у него:
— Зачем ты уделал Цыганкова?
— Я? — Сын удивился. — Если б я, было бы не обидно.
Больше не сказал ничего. Все подробности Моравлин узнавал от Жабина. Илья нанес Цыганкову сокрушительный удар “постовым” разрядом. Цыганков едва дополз до своей подружки — та отметила, что Василий был бледен и выглядел плохо, — а там уже выбросился с балкона двенадцатого этажа. Сам Цыганков заявление пока писать не спешил, но его интересы защищал Фил Дойчатура. Моравлину очень не нравилось, что вмешались партийные деятели.
Целыми днями сын сидел в своей комнате, увлеченно монтируя какие-то сопряженки. Отмалчивался. Гулять не ходил, особого интереса к жизни не выказывал. И не жаловался.
Решился Моравлин, лишь узнав, что соседкина дочь Оля прилетает пятнадцатого июля. Он не мог допустить, чтобы сын встретился с ней в Московье.
Илья не хотел его слушать.
— Пап, это государственная тайна, — сказал он, едва увидев открытый файл прогноза. — Ты забыл, я больше не работаю в Службе.
