Все, что могло плавать и летать, было брошено на спасательную операцию. В том числе и корытце моего будущего учителя. Что-то им не везло, в итоге уже совсем собрались возвращаться поближе к суше, но капитан для очистки совести спросил докторишку, могут ли они еще найти живых. Докторишко прикинул возможности человеческого организма, погодные условия и честно ответил, что шанс, хоть и маленький, все же есть. Может, кроме трупов попадется и живой кто. Поиски продолжили, а глядя на них, осталась и еще пара корытец поменьше, где докторишек по штату не полагалось. И утром следующего дня наблюдатели засекли что-то странное, но живое! К общему удивлению, скоро уже поднимали на борт совершенно очумевшего старика, плававшего в будке деревенского сортира. Дед очень живо описал, что у его внучки как раз была свадьба. Он отлучился по надобности в собственноручно сделанный им туалет, начал было делать то, за чем пришел, и сначала подумал, что слишком перепил, потом, что уже умер, а в конце концов обалдел, обнаружив себя плавающим в бурном море в собственном сортире. Как так произошло, толком никто не понял – дома сносило, машины плющило как консервные банки, даже танки ломало, а вот старательно сколоченная будка уцелела.
И тут же соседнее военное корытце выловило люльку с живым младенцем. По закону парных случаев.
Может, еще и поэтому я решил попытаться довезти пациента. Во всяком случае, второй пассажир спокоен, обмолвился только, что уже имеет опыт упокоения беспокойников врукопашную. Да и пилот настроен коллегу довезти. Корпоративное это у них, что ли?
Теперь остается связаться в очередной раз, чтобы предупредили лекарей, что я опять отличился и тащу им сюрпризик в виде роскошного перитонита. Осматривать серьезно этого парня было некогда, но тут все так явно выражено, что и пары минут хватило. Есть такое часто употребляемое выражение. «На его лице была видна печать смерти». На самом деле так оно и есть, это не метафора. Вот мне кажется, что у парня как раз то самое, что называется «лицом Гиппократа»: древний грек описал вид умирающего человека. Оказалось так точно, что и сейчас ничего в описание не добавишь: поляк бледен, кожа сероватая, синие губы, странно смякшие и слипшиеся, торчащий нелепо острый нос, ввалившиеся глаза – вообще все лицо осунулось, приобретя вид маски Страдания. Когда я с ним разговаривал, обратил внимание на лихорадочно блестящие глаза, а сейчас они у него полузакрыты. Заторможен, бормочет что-то по-польски, и мне почему-то по интонации кажется, что это бред. Уходит потихоньку от живых человек. Одна надежда, что наши грубые эскулапы отловят его трепетную душу на выходе и запихнут ее обратно в бренное тело.
Раньше считалось, что такое лицо – необратимо и человеку жить осталось не больше часа. Но мне вколачивали неоднократно, что до момента необратимой смерти, биологической, еще не все потеряно. Помню, что при перитоните вроде как маска появляется рано, и времени потому у нас должно быть побольше.
Мне кажется, что обратно мы летим быстрее, чем летели туда. Может, мерещится, но вроде пилот на педаль давит сильнее. Или педали тут в управлении ни при чем, не машина же? Предложение выкинуть больного поляка из самолета, в общем, понятно. Но был нюанс, который мешал мне на это согласиться. Поляк остался в самолете благодаря своим соотечественникам, с которыми меня свел давным-давно случай.
Знакомство мое с поляками было весьма своеобразным. Так уж повезло, что вместе с двумя своими коллегами я попал в программу обмена специалистами с немецкой клиникой. Соответственно и поехали. Ну до отъезда надо было пройти консульство, обменять валюту и так далее. Собственно, ничего не изменилось с тех пор, наши граждане все так же записываются и стоят в очереди, в то время как разные прочие граждане идут, разумеется, без очередей и записей. Потому ничего нового, все перипетии с получением виз и валюты опускаю. Кто их получал сейчас, в принципе знает, что ни черта не изменилось с давних пор, мы как были для Европы нежелательным элементом, так таким и остались.
Коллеги мои были женщинами. Одна полная, даже еще полнее по принципу «хорошего человека должно быть много», невиданно спокойная, отчего ей очень подходил титул «Ваша Безмятежность», но вооруженная изрядной дозой яда и твердо знающая свою выгоду, отчего часто напоминала Сову из Винни Пуха. Другая крепкая и статная русская женщина из тех, кто может остановить конем горящую избу. Натура цельная, но пугливая и страдающая по мелочам. Вот на поле боя я был бы за нее спокоен, а таможенники и пограничники пугали ее изрядно.
При всем том оказалось, что триумвират кое-что могет, и мы, в сжатые сроки преодолев всякие препоны, выехали на поезде. В самолет багаж моих попутчиц не влезал. Правда, они утверждали, что самолетом нам было долететь хлопотнее – клиника, с которой снюхалось наше руководство, была несколько в глубинах Германии, куда самолеты летали только с несколькими пересадками. И в конце все равно пришлось бы пилить поездом.
Ехали врозь – в разных вагонах. При этом моим компаньонкам достался вагон с сомнительным отоплением. Они мерзли, в моем вагоне был сомнительный запах, отчего я не мерз. Еще в их купе ехала вдрызг простуженная парочка, и мои коллеги сильно опасались, что тоже заразятся. Как порядочные люди, они потом выполнили свое обещание, заболев и заразив заодно принимавших немцев. Мое купе тоже было на удивление разношерстно – и англичанка, ехавшая из Китая, и полячка из Челябинска… В общем, куча немцев-студентов, которые скатались до Владивостока и теперь возвращались обратно, не выглядели уж очень сильно из ряда вон. В первый же вечер они устроили пожарную тревогу, отмечая день рождения одной из девчонок – свечки в торте возбудили противопожарный датчик, и прибежавшие проводницы своим трагическим речитативом, наложенным на хорал «Хэппи берздей ту ю», создали что-то очень похожее на кантату «Александр Невский».
Утром мы прибыли на границу. Опыта перехода границы у меня не было никакого. Правда, вроде документы у меня были качественные, как заверяла перед выездом Ваша Безмятежность.
Наконец зашли пограничники. Когда они посмотрели на меня, я понял, что это за взгляд – это был взгляд патруля великогерманской фельджандармерии, наблюдающего вышедшего им навстречу из леса мужика с волочащимся парашютом, в буденовке и с рацией в грязных лапах. Остальным в купе тоже стало крайне неуютно.
Внятно сказав глазами: «Ух вы, шпионы проклятые!» – офицер ртом произнес:
– Ваши документы, пожалуйста!
Пока он шлепал штемпель в роскошный английский паспорт, в скромненький польский, красный мой и какой-то невнятный консулярский моего соседа сверху, я старательно думал: не случается ли порой, что офицер путает временами, что чем произносить? Когда он козырнул и ушел, все облегченно вздохнули. А потом пришли таможенники. И я снова вылез из леса с парашютом.
