Везде были тела – женщины и мальчишки, мальчишки, мальчишки… В пижамах и голые, маленькие и постарше…
Головами в одну сторону, указатели смертельного ритуала. В лес.
И я шел туда, то проваливаясь в сон на ходу, то снова под пустым небом, дрожа от холода и умирая от усталости. Но я должен идти, скоро здесь будут ее слуги. Они могут найти ее труп, но это мало что изменит. Ничего это не значит, пока они сами не изменятся, оставшись без ее влияния, но на это уйдут недели, месяцы, годы, и все равно они никогда не станут прежними, какими были…
Небо стало ярче, но вокруг словно темнее – я был уже в лесу, вокруг были сосны.
Да-да, мне куда-то туда, за ручей, подняться по косогору – и там, на дорожке, моя машина… Виктор заставил меня поставить «козленка» там, – ведь неизвестно, как все сложится, куда будет проще уходить, если придется…
Сложилось. Уже сложилось.
В голове вдруг стало ясно-ясно – наверно, от холода. Проснулся ветер, и каждое касание пронзало меня холодным огнем. Вымокшая одежда была хуже льда.
Я сделал еще два шага, прежде чем в мое сознание пробилось – это не только ветер. Еще был звук…
Я остановился.
Тихий звук, словно очень далеко хныкнул ребенок.
Я потряс головой и огляделся. Полянка. Знакомая, но непривычная. Раньше мы с Катей смотрели на нее с другого края.
Теперь я видел колесо выкорчеванной земли и под сплетениями корней чернел лаз. А на рыжей хвое, покрывшей полянку чернели живые комочки.
Или уже не живые?..
Пунктирная линия из маленьких трупиков. Они лежали на одной линии: от лаза к этому краю полянки. Кто сколько успел проползти. Семь… восемь щенков. Слишком много, чтобы их мамаша могла нормально всех выкормить. Маленькие, слабые. Лобастые, голова почти в полтела, и еще слепые.
Но все равно ползли туда, куда убежала их мамаша. Чертова сука достала всех, кто был рядом. Всех. Даже их…
Звук. Тихий, словно далекий вдох.
Я обернулся.
А вот и другой, покрупнее. Он еще двигался. Но полз теперь не к краю полянки, а назад. Снова став самим собой. Туда, где, он помнил, тепло и где бывает теплое брюхо, и сладкие соски, от которых становится сытно…
Этот был крупнее и выглядел не так, как его братишки. С волком их мамаша согрешила, вот что. И этот пошел в отца. Волчонок.
Он был еще теплый. Шерсть мокрая и холодная, но под ней тепло. Когда я поднял его, он пискнул, а потом попытался цапнуть за палец. Слепой… Нет, не слепой. У этого глаза чуть приоткрываются – черные влажные щелочки под припухлыми веками.
Я выпрямился, держа его в руках. Еще живой…
Остальные мертвы или очень скоро будут. Они выбрались из лаза и ползли, сколько им хватило сил. А здесь замерзли. И тащить обратно в лаз, греть и кормить их больше некому.
Волчонок пискнул и снова попытался вцепиться мне в палец. А может быть, искал сосок матери.
Я сунул его за полу плаща, но держать его так было неудобно. Я плохо чувствовал его через толстую кожу. Вот-вот не то выпадет под ноги, не то раздавлю ненароком. Я остановился, расстегнул ворот рубашки и пихнул его за пазуху. По животу заскребли коготки, а потом шершавый язычок. Живой комочек тыкался, пытаясь найти мамашин сосок.
И что-то мешало смотреть.
Я вдруг понял, что плачу. Слезы щипали глаза.
Чертов Виктор! Я что, виноват, что так вышло?! Я что, знал, что так выйдет?!
Разве я знал, что это все бесполезно, что Старика там уже нет?! Что Старика нам, может быть, уже и не спасти, даже если мы найдем его… найдем того, кем он стал. В кого его превратили.
Слезы катились по щекам, меня била дрожь, болели руки и бок, а вокруг было холодно и пусто.
Ни Старика, ни Гоша. Ни Виктора…
И Катя ушла с ним.
Лишь опушка трупов там и поляна трупиков здесь.
Один, снова один… И только теплый комок шевелился за пазухой.
Мне хотелось свернуться так же, за пазухой у кого-то сильного и надежного, в тепле и спокойствии, забыться хотя бы ненадолго…
Но такого человека больше не было. Он жив, но его нет. Хуже, чем нет.
Я взвыл, кусая губы.
Боже, как холодно… Пусто и холодно… И только под рубашкой шевелился комочек мокрой шерсти.
Я вытер рукавом глаза, осторожно поправил щенка под рубахой, чтобы ему было там удобнее. Прикрыл полу плаща. Ты будешь жить. Хотя бы ты будешь жить. Это я тебе обещаю, лобастый.
Придерживая полу плаща, чтобы укрыть от ледяного ветра, я пошел через поляну. Мокрая шерсть прогрелась моим теплом, перестала холодить. Теперь я чувствовал, какой он горячий, этот маленький комочек плоти.
Лба коснулось что-то холодное и мокрое. Я поднял голову.
Небо стало ближе. Там сгустилось, и из белой мути медленно валились огромные белые хлопья.
Подъездная дорожка, ступени, терраса – все побелело, покрылось тонким слоем рыхлого снега, только пруд еще оставался таким же черным.
И столовая. Так же как и раньше, сумрачно и жарко. В камине пылал огонь, пламя с гулом уносилось в трубу.
Диана встретила меня без улыбки.
Медленно оглядела. Мою грязную одежду, рану на боку, руку, черную от застывшей крови.
И меня. Во мне.
Я не чувствовал ее касаний, но она ведь все равно чувствует…
Она покивала самой себе. Иного и не ждала.
– Я говорила вам, что вам ее не убить… Во всяком случае, до тех пор пока вы не откажетесь…
Я швырнул на стол перстень.
Звеня по полировке, он пролетел через всю столешницу, Диана прихлопнула его рукой. Взяла, огладила пальцем голубоватый опал, и ее брови поползли вверх.
– Но… Но тогда… Что у вас здесь? – Она коснулась своих волос над правым виском. – Пепел?
Я поднял руку, провел по волосам, посмотрел на руку – не было никакого пепла. Да и откуда ему вообще было взяться?
Диана нахмурилась.
Огонь, жар огня давили на меня, слишком душно, слишком…
И слишком долго я не спал. Это была уже не сонливость, а ленивое, мутное безразличие. Безнадежное и пустое.
Только я знал, что сон мне не поможет. И от чертова сумрака никуда не деться, даже камин его едва разгоняет, душные тени заполнили всю залу, в каждом углу… Красноватые тени и темнота, давящая со всех сторон, никуда не убежать…
Я подошел к окну и распахнул шторы.
– Тот, ради кого вы сделали это, – спросила Диана, – он погиб?
Я прижался лбом к стеклу.
– Нет.
В том-то и дело, что нет. И уж лучше бы он погиб…
– Что же с ним?
– Она готовила его не для себя.
За стеклом было все то же проклятое утро – море бессмысленного и равнодушного, белесого света. Тучи прогнулись к самой земле, а воздух стал мутным, густым этой белесостью… Снег. Огромные белые хлопья лениво валились на землю, на пруд, на дубы.
– Для Ольги… – проговорила Диана.
И хоть я стоял к ней спиной, я был уверен, что она опять покивала сама себе.
