С первого взгляда я понял: тоннель не предназначался для пассажирских составов. Рельсы утоплены в бетон, словно трамвайные пути на перекрёстке. Хоть на грузовике проезжай. Отсутствовал нижний токосъём («третий рельс» под напряжением 750 вольт, а на шинах подстанций – все 825).
Краснов уселся на заднюю лавку, развёрнутую в направлении поездки. Нам с Василием досталась передняя – спиною к движению. Управлять мотодрезиной легко: отклоняешь рычаг против часовой стрелки – газ; по часовой стрелке – тормоз. Перемещение почти совершенно бесшумно; лишь стук колёс на рельсовых стыках. «Быстрее двадцати в час гнать бессмысленно. Батареи моментально разрядятся», – пояснил генерал.
Я испытывал ощущения пловца, который секунду спустя оттолкнётся от кафельного барьера и заскользит на спине, а сейчас – напряжённо застыл, подготовляя к мокроте неизвестности свой затылок.
Мы нырнули в чёрную глотку тоннеля.
ЧЕМ сильнее вглядываешься в темноту, тем отчётливей кажется, будто угроза притаилась тут, за твоим плечом, на границе восприятия; даже они, двое мужчин, генерал и казак, то и дело непроизвольно подёргивали головами, почти начиная оборачиваться, но всякий раз волевым усилием брали себя в руки: это означало бы – сделать уступку страху. Неприятные ощущения возникали также из-за того, что мы с Шибановым сидели против движения; скудные ручейки фар едва рассеивали мрак.
Нами овладела необычайная разговорчивость. Генерал в сотый раз повёл речь о почвенничестве, о традиционности, о Законности и Порядке. Материл американцев, принудивших авиацию НАТО бомбить Москву с гуманитарной целью установления демократии… Или к этому мы принудили их сами? Не помню уже, о чём он там нёс. Я заставлял себя не слушать. Но он вещал и вещал, усмехаясь ласково, убеждённо доказывал – это невыносимо стало.
– Вы рабски повторяете убогие постулаты социал-националистов.
– Но что, если в основе их залегает рациональное зерно? Ведь разве не должно государство, населяемое определённым – вполне определённым – народом, иметь этнократическое правительство, которое отвечает интересам своего этноса, именно своего, не какого-либо чужого?
– Пётр Николаевич, вся ошибка ваша состоит в том, что вы повторяете заблуждение, в которое впали русские интеллигенты начала двадцатого века: власть дурна, власть безнравственна, утверждали они, посему надо разрушать полностью, до основания; господствующие классы должны перестать эксплуатировать народ, бездарное правительство следует заменить на дееспособное (разумно, не правда ли, – но не кажется вам, что большою несправедливостью нельзя опровергнуть малую; что, совершая большое зло ради блага – предстоящего, эфемерного – вы не только не избавляетесь от этого малого зла, но и преумножаете его…
– Я согласен с тобой, Трофимушка, я бесконечно согласен с тобой: зло нельзя исправить другим злом; лишение человека свободы – безусловное зло; так давай отворим двери тюрем, высвободим насильников и убийц, поскольку, даже если бы мы лишили и жизни их, то от этого не возвратились бы с того света их жертвы. Нет, Трофимушка, представь себе, что прямо вот здесь, в Александровском саду, расцвёл цветок зла, цветок прекраснейший, совершеннейший, но всё-таки цветок зла, и если не сорвать его, если не растоптать его, тогда очень скоро пыльца развеется над землёй и отравит людей, и приведёт к безумству; так что же, что же ты предлагаешь? – ничего не предпринимать? Безмолвствовать? Оставить в живых одного сейчас, чтобы завтра снова погибли многие миллионы, или убить его, изничтожить, как убивают отвратительных гадов? – одного, Трофим, всего одного, для дальнейшего…
– Но кто дал вам право распоряжаться чужими судьбами; кто дал вам право пренебрегать Божественным Промыслом? – ведь когда вы были курсантом, офицером, высокопоставленным военным, то исполняли чьи-то приказы, и даже если приказ был несправедлив, и даже если вам приходилось открывать огонь, идти на убийство, то и тогда вы могли утешить себя, что это необходимость, что таково предписание, исходящее от вышестоящего, но и тот вышестоящий тоже не самодержец, он подневолен, высшая инстанция есть и над ним, а на самом верху, над Царём, есть Бог, перед которым Царь отвечает не только за своим грехи, но и за грехи народа, – однако сейчас, когда вы развязали мятеж (я не глупец, Пётр Николаевич, у меня есть глаза и уши), – сейчас вы превращаетесь в самого обыкновенного убийцу, вы ничем не отличаетесь от заурядных уголовников, которых вы так желаете перещёлкать.
– Ты говоришь правильно, вполне правильно, Трофимушка, и я готов подписаться под каждым твоим словом. Но ты не осознаёшь, что идёт война, что мы находимся в таком же положении, как Александр Невский, который из-под покрова Ижорских лесов наблюдал, как рыцари высаживаются на берег со шведских кораблей, разбивают лагерь. И только представь себе, что Александра Ярославича в этот момент охватило бы нравственное терзание: вместно ли нападать исподтишка, вместно ли поднимать меч на спящих? – и пока он колеблется, пока растлевает свою волю этическими сомнениями, – противник соберёт в кулак силы и навалится всею массою.
– Но мы не…
– Мы сражаемся с варварами, Трофим, хотя бы они и происходили из культурнейших областей Востока и Запада. Гуманистам нечего делать на войне. Тот, кто проявляет слабость, проигрывает. А тот, кто проигрывает, погибает. Да, я осознаю, что я говорю жестокие вещи, Трофим, но весь мир вокруг нас жесток. Внутренний покой устанавливался не при демократии, которая не что иное как власть ничтожеств, но при сильной государственности, при твёрдой руке. Возможно, мы все погибнем. Я не знаю наверняка, буду ли завтра в это же время я вести с тобою светскую беседу, или же я повисну вместо украшения на фонаре в Александровском саду. Я знаю, что я безжалостен. Не только по отношению к друзьям и врагам, но и по отношению к тебе. Ты можешь ненавидеть меня. Я пойму. Однако настоящие офицеры всегда ставили своих сыновей на самых опасных участках. – Его голос дрогнул.
Он просительно, ласково смотрел на меня, и я с ясностью вспомнил события предпоследних дней: и как он в течение двух часов дал интервью сначала газете «Коммерсантъ-Daily», а затем «Чёрной сотне»; как он вёл потайственные переговоры с Администрацией Президента, с Воспитательным домом[3], с оккупационными властями рейхскомиссариата «Ост»; вспомнил и то, что его любимый внук, вроде бы… Колюнок (пошлость или нет? не могу решить) служит с полковником Рудиным в «Мёртвой голове».
