Мы поднимаемся наверх, на большой огороженный полигон у кромки леса. Забор что надо, просто так не перелезешь. Футов тридцати в высоту, поверху витки стальной ленты, острой как бритва, и непрерывно гудит — видно, пущен ток. Охрана без слов открывает хорошо смазанные ворота. Мы углубляемся в лес до тех пор, пока забор не исчезает из виду. На небольшой полянке останавливаемся и запрокидываем головы, подставляя лица лучам солнца. Я раскидываю руки в стороны и вращаюсь на одном месте — медленно, чтобы не закружилась голова.
Как и в Двенадцатом, здесь давно не было дождя; многие растения увяли, под ногами хрустит ковер из засохших листьев. Мы разуваемся. Все равно это не обувь, а одно мучение. Из бережливости мне выдали старые ботинки, которые стали малы прежнему хозяину. Не знаю, у кого из нас неправильная походка — у меня или у него, но разношены они как-то не так.
Мы охотимся, как в старые добрые времена — молча. Нам не нужны слова, потому что в лесу мы — одно целое. Мы предугадываем движения друг друга, прикрываем друг другу спину. Сколько же прошло с тех пор, как мы ощущали себя такими свободными? Восемь месяцев? Девять? Конечно, сейчас все немного по-другому. Столько всего произошло... на ногах у нас маячки, и мне приходится часто останавливаться, чтобы отдохнуть. И я все равно счастлива — насколько можно быть счастливой в подобных обстоятельствах.
Зверье и птицы тут совсем непуганые. То мгновение, пока они пытаются понять, кто мы, приносит им смерть. Через полтора часа у нас целая дюжина тушек — кролики, белки, индейки, — так что мы бросаем охоту и решаем провести оставшееся время на берегу пруда. Вода в нем холодная и чистая — должно быть, из подземных источников.
Гейл говорит, что сам выпотрошит дичь, я не возражаю. Кладу на язык пару листиков мяты и с закрытыми глазами прислоняюсь к камню, впитывая звуки леса, позволяя горячему послеполуденному солнцу жарить мою кожу. Я наслаждаюсь покоем, пока его не нарушает голос Гейла.
— Китнисс, а почему ты так беспокоишься о своей подготовительной команде?
Я открываю глаза, старясь понять, не шутит ли он, но Гейл сосредоточенно потрошит зайца.
— А что здесь такого?
— Ну, не знаю. Они только и делали, что раскрашивали тебя перед убийством, разве нет?
— Не все так просто. Я знаю их. Они не злые и не жестокие. Даже не шибко умные. Обидеть их — все равно что обидеть ребенка. Они не понимают... не знают... — Я путаюсь в собственных словах.
— Чего не знают, Китнисс? Что трибутов — вот они как раз дети, в отличие от этой троицы уродов, — заставляют убивать друг друга? Что ты идешь умирать на потеху публике? Это такая большая тайна в Капитолии?
— Нет, конечно. Просто они смотрят на это не так, как мы. Они выросли среди этого и...
— Не могу поверить, ты их действительно защищаешь? — Одним быстрым движением Гейл сдирает шкуру с зайца.
Я чувствую себя уязвленной, потому что на самом деле их защищаю, и понимаю, как нелепо это выглядит.
— Я стала бы защищать любого, с кем так обходятся из-за куска хлеба, — говорю я в попытке найти хоть какое-то логическое объяснение. — Возможно, потому, что слишком хорошо помню, что сделали с тобой из-за индейки!
Вообще-то, Гейл прав. И правда странно, что я так переживаю за свою подготовительную команду. Ненавидеть и желать, чтобы их вздернули на виселице, было бы куда естественней. Но они такие наивные, к тому же помогали Цинне, а он ведь был на моей стороне, верно?
— Спорить не буду, — говорит Гейл, — но, по-моему, Койн ничего не собиралась тебе демонстрировать. Наказала их за нарушение правил, вот и все. Скорее уж думала сделать тебе приятное. — Гейл засовывает кролика в мешок. — Пора двигать обратно, а то опоздаем.
Я игнорирую его протянутую руку и неуверенно поднимаюсь на ноги.
— Пошли.
Всю дорогу по лесу мы молчим, но у ворот мне приходит в голову новая мысль.
— Перед Квартальной бойней Октавия и Флавий так ревели, что даже работать не могли. А Вения едва выговорила «прощай».
— Постараюсь не забыть об этом, когда они будут... работать над тобой.
— Постарайся.
Мы отдаем мясо на кухню Сальной Сэй. Ей нравится в Тринадцатом, хотя, по ее мнению, здешним поварам не достает воображения. Сама-то она даже из мяса дикой собаки с ревенем рагу состряпает, причем вполне съедобное. Тут так не разгуляешься.
После бессонной ночи и охоты я буквально валюсь с ног от усталости. Иду в свой отсек и — оказываюсь среди голых стен. Только тут вспоминаю, что нас переселили из-за Лютика. Поднимаюсь на верхний этаж и нахожу отсек Е. Он точно такой же, как и триста седьмой, только по центру стены в нем небольшое оконце — два фута в ширину и восемь дюймов в высоту. Окно закрывается толстой металлической пластиной. Сейчас пластина поднята, и кота, конечно, нигде не видно. Я растягиваюсь на кровати, и на моем лице играет луч солнца. В следующую секунду — по крайней мере, мне так кажется, — меня будит сестра. 18.00—Анализ дня.
Прим рассказывает, что после обеда постоянно объявляют о собрании. Должны присутствовать все жители, кроме тех, кто занят на особо важных работах.
Следуя указателям, мы идем в Ассамблею, огромный зал, в котором без труда умещаются несколько тысяч жителей Тринадцатого. Вероятно, тут проводились общие собрания и до эпидемии оспы, когда народу было много больше. Последствия катастрофы видны и по сей день. Прим тайком показывает мне покрытых рубцами людей, детишек с уродствами.
— Им многое пришлось перенести, — говорит она.
Только после сегодняшнего утра я не настроена на жалость.
— Не больше, чем нам в Двенадцатом.
Я вижу свою мать во главе группы способных передвигаться пациентов, одетых в больничные рубашки и халаты. Среди них Финник, все такой же красивый, несмотря на отрешенный вид. В руках у него кусок тонкой веревки, меньше фута в длину, слишком короткий, чтобы сделать удавку. Пока Финник тупо смотрит кругом, пальцы его быстро двигаются, механически завязывая и развязывая многочисленные узлы. Может, так нужно для лечения.
Я подхожу к нему:
— Привет, Финник.
Он не замечает меня, и я легонько толкаю его, чтобы привлечь внимание.
— Финник! Как дела?
— Китнисс, — произносит он, хватая меня за руку. Наверно, рад увидеть знакомое лицо. — Зачем нас здесь собрали?
— Я сказала Койн, что стану Сойкой-пересмешницей. Взамен я потребовала объявить амнистию остальным трибутам. Публично, чтобы было много свидетелей.
— О, отлично. Знаешь, я беспокоюсь за Энни. Она же не понимает. Скажет что-нибудь не то, а ее посчитают предательницей, — говорит Финник.
