— Сначала надо волю переломить, а потом уж мечтать. Но главное — чтобы большой крови промеж нас не вышло, иначе остановиться будет очень сложно…
— Летит!
Уже в ходе погрузки в летевший на эвакуацию госпиталя санитарнный самолет — мне, как самому негабаритному, досталось царское место позади пилота, а вот всем остальным пришлось примерить «деревянные пижамы»[24] — все не оставляла мысль про дорогу, которая вымощена благими намереньями. Ведь никто не знал, что нам предстоит увидеть, и будет ли после этого желание остановиться.
* * *
На месте приземления властвовал вполне ожидаемый хаос. Четкий и организованный, но совершенно непонятный и страсть как недружелюбный к возмутителям. По прибытии нас самым бесцеремонным образом выкинули с нагретых мест и, не дав даже времени оглядеться, отогнали в сторону. Освобожденные площади и емкости тут же оказались заняты. Пилот, не глушивший мотор, дал газ, и самолет канул во тьму, оставив нас посреди летного поля.
В ответ на попытку прояснить текущее местоположение и дальнейшие действия нас послали… и довольно далеко… если уж быть до конца точными, то туда вообще не ходят. К счастью, посыл сопровождался жестом, который все решили воспринять как направление движения. Ну мы и двинулись, тайно надеясь, что направление нам указали не туда же, куда рекомендовал двигаться вербальный ряд, при этом нервно осматривая небо черед «ночники» и прослушивая окрестности — в попытке разглядеть или услышать садящийся самолет раньше, чем он приземлится нам на голову. Умом понимая всю глупость и тщетность таких надежд — по военному времени все движки были снабжены специальными глушителями, а моторы укутаны дополнительной теплоизоляцией, что делало их необнаружимыми простыми средствами.
И нам вполне успешно удалось преодолеть летное поле, избежав слишком тесного знакомства с самолетными винтами. За пределами взлетной полосы творилось нечто, весьма напоминавшее разворошенный муравейник. Снующие во все стороны люди-муравьи внимания на нас обращали мало, разве что только ради того, чтобы снова куда-нибудь послать. Так что после очередного выслушивания от милейшей девушки (пухлые губки и голубые глазищи на пол лица) слов, которых этому ангелу во плоти и знать-то не было положено, Петрович плюнул и начал действовать с опорой на собственные силы. Разослав бойцов в разные стороны для выяснения обстановки, сам повел меня к начальству, полагаясь исключительно на собственное чутье.
И это оказалось единственно верным решением, уже через пять минут я переступил порог здоровенной, человек на пятьдесят, палатки, внутри которой за складным столом сидело искомое начальство. В гордом одиночестве, если не считать за компанию полупустую литровую емкость с этикеткой в виде черепа с костями и надписью «Яд». Вокруг палатки кипела суета, но здесь было тихо и спокойно. Как в глазе урагана. Значит, это я правильно зашел.
— Явился? — чуть не пришпилил меня к тенту острый взгляд черных глаз.
И тут, как говорится «дошло», что я, прекрасно зная начальника госпиталя, умудрился его не узнать, что называется «в упор». С другой стороны ничего удивительного в этом не было — если и обычный человек многолик, на работе он ведет себя и выглядит по одному, а с внуками, например, совершенно по-другому — то врачи двуличны по определению. Особенно хирурги.
Милейший и интеллигентнийший человек, как например мой собеседник, от которого в обычной жизни не то, что грубого слова — упрека не услышишь, в операционной превращается в безжалостного тирана, мат не просто употребляющего — им разговаривающего, способного швырнуть назад неправильно поданный инструмент, совершенно не глядя на то, что это. Отчего хирургические сестры у них приседаний двадцать за операцию выполняют стабильно.
— Явился… — видимо ответной реплики от меня никто и не ждал. — Ну тогда пойдем! — и резко вскочил из-за стола.
Я ожидаемо напрягся, готовясь подхватить драгоценную емкость — судя по уровню жидкости, сейчас и стол и хозяин палатки должны были оказаться на полу. Но ничего подобного не произошло, и пришлось двигаться следом на отгороженную пологом половину палатки.
— Вот! Смотри, кому мы жизнью обязаны.
Сердце пропустило пару ударов, а потом возникло столь сильное желание кого-то убить, что ногти шкребанули по дереву кобуры. Пришлось закрыть глаза, сделав медленный глубокий вдох — укрытое простыней тело, лежащее на металлическом столе, было раза в два больше Леночки…
— Смотри! — интересно все хирурги такие садисты? Правда, после того как с тела сдергивают простыню, я скорее благодарен. Это тело не так давно принадлежало крепкому зрелому мужчине, лежит спиной вверх, выходные отверстия четырёх пуль — кулак вложить можно, видны во всей красе.
— Знаешь, — возбуждение оставило главврача, голос звучит устало и даже тускло, — я так и не понимаю, почему он не умер мгновенно. Должен же был потерять сознание хотя бы от шока… А теперь мы его тут бросим, мы, все кто обязан жизнью, засунем его в наспех отрытую яму и побежим дальше — спасать свою шкуру. — Вот блин, и что мне с этой интеллигентской рефлексией делать? Не время ведь ей тут, и не место.
— Думаешь, если б он это знал, то поступил бы по другому? Брось, прах к праху, а забота о мертвых нужна не им — они уже сделали для живых всё, что сумели — а как раз живым. Если хочешь, прикажи забрать. Ты тут, в конце концов, главный, а не мыши. Но лучше просто помнить всех тех, благодаря кому сам жив. И живых и ушедших, но заботиться надо все же о живых.
В ответ на сбивчивую речь получаю задумчивый кивок и огонек узнавания в глазах — надо же, а ведь он похоже меня помнит, несмотря на бесконечную череду последующих пациентов…
Под эти воспоминания мы и вернулись к столу и, в невесть откуда нарисовавшийся второй стакан упала щедрая доза. Выпили, не чокаясь. Медицинский спирт, сдобренный аналогичным глицерином (вот умеют медики использовать знания во благо — свое), мягко проскочил вовнутрь и котенком устроился в желудке.
— Они пришли около двенадцати, — голос звучит виновато, хотя уж сидящему напротив человеку винить себя не в чем, — тихо вырезали две крайние к лесу палатки, а потом…
Собеседник не отрывает взгляда от стакана, который непрерывно крутит в руках, будто на дне его пытается разглядеть происходившее.
— Знаешь, мне казалось, что я все знаю о ранах и могу спокойно относится к тому, что вижу… Я видел, что могут сделать с человеческим телом зубы и когти зверя, но скажу честно — с тем, что оставляют человеческие зубы… не сравнить. Тех, кто успел проникнуть в соседние палатки, просто разорвали в клочья. Сами раненые — охрана даже добежать не успела.
