без сознания, раскалённый, как печь, покрытый потом. Как ей пришлось срезать грязный колтун, в который превратились мои волосы. Как меня тошнило чёрной липкой слизью, и она не могла влить в меня ни капельки своих отваров. И о том, как ей пришлось прикоснуться к той силе, что живёт в ней и помогает исцелять, и поделиться ею со мной. Как после этого Кирхе-Альма сама не могла встать день, ночь и ещё день. А когда смогла, увидела, что ритуал принёс свои плоды: раны приобрели нормальный цвет, стали стягиваться, а я, хоть и всё так же был без сознания, смог пить, а на следующее утро уже открыл глаза.
Это было вчера, а сегодня я уже сидел и разговаривал. Хотя, видимо, я иногда уплывал в сон, потому что помню этот разговор смутно и словно в тумане. Вначале, когда Кирхе-Альма только растопила после ночи печь, и тепло разлилось по дому, это было приятным и долгожданным. Но спустя полдня жар сделался невыносимым, хотя уже давно хозяйка подкинула последнее полено…
Воздух стал густым, горячим, сухим и обжигающим. Жара надавила на виски с такой силой, что я покорно откинулся на подушку. Голова потихонечку кружилась, подталкивая выпитый бульон обратно к горлу.
Я попросил открыть окно или дверь – духота сжирала меня заживо. Я помню встревоженный взгляд Кирхе-Альмы, как наклонилась надо мной, трогая губами лоб. Как затем она дрожащими пальцами развязывала шнурок на вороте рубашки, уже зная, что она там увидит. Злость, отчаяние и бессилие отразились на её лице.
А потом чёрная липкая тьма вновь поглотила меня.
25 октября
В то утро я проснулся, когда рассвет едва пробился сквозь ели, окружавшие дом ведьмы. Это было третье моё пробуждение в этом доме, и впервые я почувствовал себя полным сил.
Под рубашкой я обнаружил свежие, наложенные не так давно бинты с какими-то мазями. Снял всё.
На месте почерневших вчера ран сегодня остались едва заметные нежно-розовые рубцы. Я встал, аккуратно потянулся, но тело отвечало, как раньше, будто бы и не было во мне этого яда. Словно не провалялся я тринадцать дней почти без сознания на грани жизни и смерти.
Я почувствовал острую необходимость если не помыться, то хотя бы немного освежить тело. Вышел за порог, запустил пальцы в наметённый на крыльцо снег. Обжигающе холодный, он вернул мышцам привычную силу и бодрость.
Я осмотрелся: следов хозяйки вокруг дома не было. Она никуда не уходила? Не заметил я и следов её собак. За домом, под небольшим навесом я нашёл дровник, взял несколько поленьев и вернулся в дом. По небольшому помещению расползалась тишина, окон с мелкими мутными стёклышками не хватало, чтобы осветить всё помещение с низким потолком: по углам стояли густые тени, нависали из-под потолка, словно сочась из всех венков и пучков трав.
От стоящей тишины у меня звенело в ушах. Я заново растопил печь и решил, что ничего не случится, если я поднимусь наверх посмотреть, там ли Кирхе-Альма.
Ни одна ступень не скрипнула под моими босыми ногами. Пригнувшись, чтобы не задеть головой узкий лаз наверх, я поднялся на второй этаж и оказался в ещё более тёмном помещении под двускатной крышей. У единственного оконца стояла кровать, занимавшая почти половину всего пространства.
Сначала мне показалось, что наверху никого нет, и я собрался было спуститься обратно, но зашевелились тени под кроватью. Ведьмины псы, чёртовы создания. Не хотел бы я вот так с голыми руками оказаться у них на пути. Но собаки понюхали воздух и равнодушно улеглись обратно.
Ведьма спала под пушистыми одеялами. Дыхание её было еле слышным, а кожа показалась мне особенно бледной. Я плохо помнил, как засыпал вчера, но стоило мне бросить взгляд на Кирхе-Альму, как всё встало на свои места.
Я твёрдо решил, что не позволю ей в третий раз отнимать силы у самой себя и дарить их моему телу, чтобы оно смогло побороть этот чёрный яд, что сжигал меня изнутри.
Она лежала передо мной такая тонкая и хрупкая – негоже такому созданию тратить себя без остатка на то, чтобы поднять на ноги дурака, отхватившего за собственную неосторожность.
Предзимнее солнце поднялось, как могло, едва выглядывая из-за вершин деревьев. Косые лучи скользили по пыльным стёклышкам и почти не давали света. Несколько нежно-розовых бликов упало на спящее лицо Кирхе-Альмы, окрасив его в живой цветущий цвет.
Я сидел на краю кровати и сам не знал, чего ждал. Надо бы что-то сделать, помочь чем-то, но чем, я не знал. Она-то ухаживала за мной, не покладая рук. Я не хотел думать о том, что столько дней она ворочала меня, мыла, залечивала раз за разом вскрывающиеся смердящие раны.
– Кирхе… – еле слышным шёпотом сказал я больше себе, чем ей, – чем помочь тебе?
Ведьма открыла глаза. Заморгала, глядя на меня, словно не веря своим глазам, улыбнулась.
– Чем помочь тебе? – повторил я уже громче.
Ничего особенного не было в просьбах Кирхе-Альмы, – нехитрые действия вроде того, чтобы принести ещё одеял, заварить ей особого чаю, выпустить и накормить собак, наконец чуть не насильно накормить её. Но, выполняя их, я ощущал, как мало-помалу совесть моя очищается. Несомненно, я всё ещё был в неоплатном долгу перед этой женщиной, но мне больше не хотелось провалиться сквозь землю от чувства вины. Более всего оттого, что в какой-то момент я подозревал её в совершении всех этих жутких нападений.
Наконец, сделав все эти бесконечные мелочи по дому, я вернулся наверх и вновь сел на край кровати: в маленькой комнате больше было некуда.
Прошлой ночью, проводя вновь спасительный для меня и выматывающий для неё ритуал, Кирхе-Альма совсем ослабла, и сейчас мёрзла под двумя одеялами и шкурами, которые горой я сложил вокруг неё. Кружка с густым травяным отваром вздрагивала в нетвёрдых пальцах, оставляя на ворсинках меха янтарные капли.
– Сними рубашку, пожалуйста, – обратилась ко мне ведьма. – Мне надо взглянуть.
Я послушно развязал шнурки ворота и стянул видавшую виды одежду. Подвинулся ближе. Шершавые, слегка красноватые от работы пальцы медленно проползли сверху вниз вдоль рубцов, вернулись обратно, замерли. Я боялся взглянуть Кирхе-Альме в глаза: знал, что как в раскрытой книге она прочитает всё, что должно остаться глубоко под семью печатями обетов моего ордена.
– Посмотри на меня, – еле слышно проговорила ведьма.
С прискорбием вынужден сообщить, что автор дневника, посвящённый рыцарь ордена св. Литке брат Йоген Инаштей нарушил третий обет, принесённый им
