— Не о чем нам с тобой говорить, дядя. Ваша взяла, меня скрутили — и радуйся. А пацаны сбежали — это уже радость моя.
— Есть что скрывать?
— Скрывать всегда есть что…
— Для чего все это? Чего добиваются те, кто тебя послал?
Она ухмыльнулась одним уголком рта, сразу став похожей на картинку из книги, которую Сергеев страшно любил в детстве. Книжка называлась «Звезды немого кино», и была в ней фотография Мэри Пикфорд в роли маленького лорда Фаунтлероя с так же зажатой в уголке рта сигаретой. Только Мэри была рыжей, что становилось видно даже на черно-белой фотографии, с обилием нарисованных на лице веснушек. Но сходство, почти портретное, бросалось в глаза.
— Умоешься. Спроси у Капища, может, оно тебе ответит.
— Хороший совет. И спросил бы. Но где оно — ты мне тоже не скажешь.
— Угадал. Не скажу, конечно. Но ты можешь поискать.
— А если я догадаюсь?
— Твое дело.
— Слушай, Агафья, я очень терпеливый. И у меня есть время. Все настороже, и, если ты надеешься, что ребята тебя отобьют, пойми, что это проблема. Они, конечно, попытаются…
— Можешь не сомневаться, — сказала она с недоброй интонацией, — попытаются.
— Их или застрелят, или покалечат. Все уже сообразили, что и они, и ты — угроза существованию колонии. Прямая угроза. Я еще не рассказывал Максу, что парни запрограммированы, но это неважно.
— Ты уверен?
— Совершенно. Даже если ты пользовалась химией, как твои хозяева делали с тобой, то натренировать их до уровня волкодавов ты никак не могла — просто не было времени. Да и квалификация у тебя не та, иначе бы черта с два тебя взяли. Живой, по крайней мере. Их застрелят, как цыплят. Они были страшным оружием до тех пор, пока их считали своими. А после перехода в другую категорию, в категорию чужих — увы, они почти что трупы, только сами еще того не знают. Нет, не так — не осознают.
— Значит, у Капища будет еда.
— Тебе-то что? Что-то я тебя не понимаю!
— Брось, дядя, все ты отлично понимаешь! Мне — ничего. Сгнию я у тебя в подвале, расстреляют меня, повесят или отпустят — для Капища ничего не поменяется. А знаешь почему? Потому что я первая ласточка. Ты мне другое скажи… Откуда ты знаешь, что меня готовили с химией?
— По запаху, — спокойно ответил Сергеев. — От тебя несет феромонами, ускорителями метаболизма, гормонами и прочей дрянью. На молодых пацанов это действовало почище гипноза? Так?
Столбик пепла, криво висевший на кончике сигареты, свалился к ней на живот. То, что отразилось на ее лице, было трудно назвать даже ухмылкой.
— Действовало, конечно. Куда они денутся? И на тебя действует, хоть ты и не мальчик.
Сергеев иронично поднял бровь.
— Но на вопрос ты так и не ответил. Откуда ты знаешь?
— Что? Интересно? — спросил Сергеев и поймал себя на мысли о том, что перестал воспринимать Агафью как ребенка. Как равного противника, как опасного врага — да, воспринимал, но считать эту… Это существо ребенком он не мог никак.
— Жуть как интересно, дядя… Я таких, как ты, не встречала.
— Каких таких?
— Слишком умных! — выдохнула она, резко подавшись вперед.
Лицо ее выскользнуло из полутени на свет лампы, и, не будь образ девочки-подростка разрушен задолго до этого момента, он был бы уничтожен сейчас. У ребенка не может быть таких глаз.
— А вот оно что, — сказал Михаил, — умных мы не любим? Так я еще и говорить не начинал, племянница! Хочешь, я расскажу тебе историю? Про то, как жила себе жила маленькая девочка. Ну не очень маленькая, но и небольшая — нормальный ребенок в ненормальных обстоятельствах. Наверное, девочка потеряла маму и папу. А как ребенку выжить без близких там, где и с близкими-то не выживают? Нашлись добрые люди…
Сергеев начал говорить напевно, распределяя слова и ударения в ритме падающих капель и ритме дыхания. Голос его понизился, стал басовитей и чуть дребезжал на окончаниях фраз, словно приспущенная контрабасная струна.
— …приютили, накормили, обогрели. Там были еще дети? Так? — продребезжал он.
— Так… — прошелестел ее голос.
— Их было много. Как в саду или школе. Девочки и мальчики. Сироты. Дети, потерявшие родителей в суматохе. Все, кто шел на Север, к российской и белорусской границам. Шел и не дошел? Так?
— Так, — откликнулась она эхом.
Сергеев начал чуть раскачиваться, не сводя с нее взгляда, и увидел, как Агафья начала повторять его движения.
— Вас собирали вечером, и вы пели песни. Унылые, грустные, тягучие, как растаявшая на солнце жевательная резинка. Непонятные песни с непонятными словами. И играла музыка. Странная музыка. Да?
— Да…
Это было сказано едва различимым шепотом. Глаза ее, только что горевшие сумрачным огнем, обессмыслились и стали похожи на два куска черного стекла…
Он вышел из подвала через полтора часа, обессиленный, пустой, как выжатый лимон. Выпускавший его на свет Локоть смотрел испуганно, даже сочувственно, чего уж от него ожидать было трудно. Наверху его ждал Макс, прикладывающий к своему кровавому синяку серебряную ложку, глава колонии Кирилл Осыка, серый от недосыпа и огорчения, и Татьяна с кружкой травяного чая в руках. Чай — это было здорово. Просто отлично. Но ему нужно было не это.
— Водка есть? — спросил Сергеев, садясь.
Холод и сырость подвала, казалось, проникли ему в кости. Спину крутило, болели суставы, а колено, то самое, на котором выстукивал киянкой самбу гнилозубый Чико, пульсировало под грубой тканью брюк. Сергеев понимал, что его ощущения — результат психологической отдачи, отката, последствия борьбы с сильным противником. Но болеть меньше от этого не стало.
Осыка и Татьяна при слове «водка» посмотрели на Макса. Макс закряхтел, вставая, положил ложку на стол и, прихрамывая, удалился из комнаты.
Пока Пирогов ходил за бутылкой, Сергеев с Осыкой молча курили, а Татьяна быстро и без лишней суеты накрыла на стол. Потом они выпили, закусывая самодельной солониной и конской тушенкой из мятых армейских банок. Сначала втроем — мужской компанией, а когда Сергеев заговорил, то и вчетвером. И Макс пошел за второй бутылкой. А потом и за третьей.
— Это первая ласточка, ребята, — говорил Сергеев, которого водка не брала совершенно. — За ней придут другие. Там, на Севере, кто-то, а я думаю, что это военные, работает с методиками изменения сознания. Серьезно работают. Благо, материала у них завались. Еще в 45-м из Германии и Польши — из концлагерей — кое-что вывезли. Они берут детей и обрабатывают химией, фармацевтическими препаратами, гипнозом, частично или полностью стирая личность или подменяя ее другой. У них прекрасные спецы — врачи, химики, фармацевты и психологи — и большой опыт работы. Но никогда не было такого размаха, как сейчас, когда они безнаказанны. Они ребята с юмором и прекрасно маскируются, прячутся за теми, кто решил проповедовать идолопоклонничество. Ведь все будут видеть маску, а не тех, кто стоит за ней. Они спасение друг для друга: те, кто нуждается в фанатиках, и те, кто может поставить производство фанатиков на поток.
