«…то есть Комь, Волчица-Людоедица. А нарождается она в корнях паршивого дерева, есть плод от плоти ее. А как вырастает, делается добытчицей, рыщет пропитания для матерева чрева. А волчата ее мясом человечьим растут, в плодах древа вызревают».
Выпь поднял глаза на человека. Тот шевелил губами, повторяя сказанное. Прерывисто вздохнул.
— Как же ее… Их забороть?
Выпь погладил дикту.
— Есть способ, — сказал, будто наново чуя холод колец на горле. — Но один я не сдюжу. Она из тени стены пойдет, как солнце ляжет. В кости, в голову бить пользы не будет, шкуру надо сдернуть. Тогда рассыплется.
— Шкуру сдернуть, говоришь, — протянул человек, — легко сказать. Ты, я вижу, оборужен. У меня и ножа грибного с собой не найдется.
— Мой возьмешь, — сказал Выпь, но наперед делиться оружием не стал. — Как ты сюда попал?
— Мальчишке взялся помочь. Тот плакался, что сестра в лесу заплутала, ну я и влез по дурости…
Выпь задумчиво кивнул.
— Или щен ее, подлеток, или деревня жертвует, чтобы от себя отвадить.
Человек головой покачал.
— Нелюдское это обыкновение, случайных путников чудищу скармливать, чтобы свои выи прикрыть.
— Как раз-таки самое людское, — Выпь сел подле стены, скрестил ноги.
Достал из торбы тыкву-горлянку, перебросил спутнику.
— Вода.
Тот глянул с подозрением. Вытащил затычку, принюхался.
— Не потравлю, не бойся. В твоей смерти мне пользы нет.
Сам вынул из сумы наручи, затянул как следует. От движения поехал рукав, ясно глянул искристый браслет.
Человеку будто глаза укололо. Вздрогнул, сморгнул, отвернулся торопко.
— Кто ты такой будешь? Зверобой? — спросил хрипло.
— Нет.
— Имя хоть скажешь?
— Выпь, — скрывать Второму было нечего.
— Я Готтард, — назвал себя человек.
Второй промолчал на это. Имя он не спрашивал.
Закрыл глаза, затылком откинулся на земляную стену. Чувствовал за ней хожение, присутствие. Волчица не могла к ним выйти, покуда стена не распалась.
Готтард еще пытался заговорить, но Выпь не отвечал, слушая Волчицу. Думал.
До поры с этим зверем, совокупностью травяной и мясной пород, он не сталкивался. Читал только да слышал краем уха.
«А селится древцо близ жилья человекова, плоть чуя. Растет, как прочие травы растут, из ряда ничем не отличить. Дочку свою, людоедицу, из сборных костей нянчит, в корнях баюкает. После в шкуру ее зашивает и на добычу выпускает».
Выпь потер лоб. Пока ходил-бродил, сперва Юга, а затем сиринкс разыскивая, всяких гадов перевидал. И двуногих, и ползунов, и тех, у кого ног без счета. Все больше убеждался, что те, которые людьми прозываются, самые зверовитые.
Поднялся, только когда пробивающийся сквозь травяной излом дневной свет окрасился пыльным багрянцем.
Бесшумно приблизился, толкнул в плечо задремавшего Готтарда.
— Встань сбоку от стены. У Комь глаза вперед смотрят, тебя не приметит. Как на меня скакнет, ты ныряй в пролаз, пока распадок держится. Там ее колыбель. Бей ножом, руби, пока я Людоедицу держу.
Готтард шумно вздохнул, поправил в волнении очки.
— А ну как не удержишь или стена на место встанет?
— Удержу.
И так сказал, что Готтард поверил. Взял нож, крепко сжал. Встал в стороне, косясь то на стену, то на решительного Второго.
И сбылось по его слову. Земля вздохнула, вздрогнула и обвалилась, точно вода в песок. Шагнула из разлома Комь, Волчица-Людоедица. На двух ногах, с телом наполовину зверя, наполовину человека, с костяной волчьей башкой на длинной шее, цветочным венком на черепе. Руки в шерсти свободно опущены, в каждой по серпу-живокосцу. Глаза ее смотрели вперед и Выпь она увидела сразу.
Второй глубоко вздохнул, пряча страх. Тесно было здесь, и хозяйкой была Людоедица.
Прыгнула — Выпь вскинул дикту, ловя серпы и пнул Волчицу во впалый живот, под нижние ребра.
Зверица отскочила, ссутулилась, показала клыки. Закружили. Выпь старался не сводить глаз с противника. Душно пахло зверем, терпко — цветами. Комь прыгнула вновь, на сей раз целясь по ногам, но Выпь и здесь показал себя, ушел в сторону, успел задеть Волчицу диктой.
Волчица хрипло взрыкнула. Звук был утробный. Не вполне человечий, но и не звериный.
Второй отступил к алтарю, сдерживая наскоки Людоедицы, задел ногой горку. Горка хрупнула, дрогнула. Дрогнула и замерла Волчица, напряженно вытянула шею. Второй перебрал руками по дикте. Казалось ему, что кольца чуть мерцают, но, верно, только казалось.
Ударил — снизу вверх, целя в нижнюю челюсть. Волчица убралась, удар смазался, а серп пропахал открытый бок. Второй зашипел от чистой, острой боли, отскочил спиной назад и оказался аккурат за стеной, в разломе. Увидел безумные глаза Готтарда.
— Нет колыбели! — вскрикнул он. — Нет совсем!
Выпь вскинул дикту поперек, защищаясь от рухнувшего сверху удара, двумя серпами сразу. Волчица давила всем телом. Чувствовала свежую кровь, хотела взять ее.
Кругом же были корни, корни. Старые и молодые, оплетенные вылинявшими тряпками, обрывками одежды, головной тесьмой, бусками, птичьими черепушками. Детские игрушки. Девичья комнатка.
— Это все — колыбель! Руби корни!
Ударить ногой Волчицу не мог, все силы на сдерживание уходили. Зато Готтард взялся отчаянно.
От корней только щепка с трухой брызнули. Человек кромсал их с неожиданной яростью, а Волчица, протяжно взвыв, прорвала таки оборону. Толкнула Второго в стену, но Выпь не дал ей убить человека.
Оказался между.
— Стой! — вскинул руку, развернул ладонь, к самому носу Волчицы.
В жестах не было силы, вся она жила в голосе. Но жесты помогали Выпь овеществить то, что не было физикой.
Людоедица встала. Замерла, как вмиг замороженная. Только глаза горели. Выпь слышал, как дышит мир и как меняется. От одного слова.
Загудела вдруг земля, застонала. Корень лопнул. За ним — другой. Волчица завыла стиснутым горлом, посыпалась сверху труха.
— Уходи! — крикнул Выпь Готтарду.
Корни сокращались, втягиваясь в земляную толщу, как черви. Рушилась колыбель. Расплеталась корзинка.
Готтард не ушел, только из колыбели выскочил. Волчица все стояла, не могла ослушаться, сойти с места.
Умри, подумал Выпь. Вздрогнул от собственной трусости.
Нет, больше никогда.
Перехватил дикту правой рукой, будто копье.
— Давай, — сказал Волчице.
Людоедица кинулась и Выпь шагнул ей навстречу, грудью в грудь. Поймал обе ее руки — одной своей, стиснул запястья. Дикта с хрустом вошла под сердце, вышла из спины.
Зубы Волчицы судорожно клацнули, обожгло лицо крапивное дыхание. Выпь ухватил лоскут ткани над раной и дернул, срывая шкуру, как присохший бинт.
И не стало единого, развалилась Волчица на человеческое, животное и древное. Выпь переступил тело, наклонился, подбирая дикту и замер, встретившись взглядом с собственным отражением.
Маска, игрушкой вплетенная в корни колыбели, теперь едва держалась. Медная, равнодушная.
Отражение казалось странным, искаженным. Точно он сам — только старше — заключен был в медном огне. Второй протянул руку, завороженно наблюдая, как делает то же самое его двойник. Коснулся маски и невольно вздрогнул. Горячая. Или почудилось? Подхватил за кожаный ремешок, потянул к себе, снимая с корня.
— Эй, ты, зверобой! Взгляни сюда!
Готтард стоял у алтаря, по-прежнему крепко сжимая нож. Но смотрел наверх. Свет, недавно багровый, теперь лился золотой. А вместе с ним дрожала земля, тряслась. Не Волчица, значит, тому была причиной.
Тряхнуло их в последний раз и замерло все. Только падала высохшая трава и медленно сыпалась искрящаяся пыль.
Выпь подставил локоть.
— Или золото? — недоверчиво ахнул Готтард.
Глава 6
Эфоров Первых, пятерых властителей Эфората, помимо прочего, отличали перчатки. Геммы. Красные, блестящие, сырого свежего цвета, они плотно облегали руки Оловянных. До запястий или, случалось, до самых локтей. Долгота зависела от уровня мастерства. Совсем короткие, скрывающие тонкие кисти, носили ученики-эфебы, самые длинные под стать были Мастерам.
