Потянул из волос цепь. Человек подобрался, но не отшатнулся.
— Цепкой, эта, много не навоюешь, — предупредил.
Юга шагнул в сторону. Качнулся, как маятник, влево-вправо повел змеиным обрядом, а когда Таволга прилип глазами, вдруг обошел. Был — и не стал. Вырос за спиной, пластуна в лопатки толкнул.
Тот пошатнулся, крякнул.
— Эх-ма, заморочил! Глаза отвел, тьманник. Ну-ка, еще повтори.
Встал вновь к лицу лицом, напружинил ноги, подсобрался.
Юга стегнул улыбкой.
Обернулся вкруг себя, вздрогнул всем телом, раскрытыми как крыло волосами и в ответ самого пластуна подняло, обернуло, хлопнуло по лбу берегом.
— Управился, — сказал он, отплевавшись. Подгреб рукой песок. — А ну, смотреть не станут? Сразу ударят?
Пшакнул песком, как зерном, в лицо целясь, но Третий отшатнулся. Гибко перегнулся назад, волосы же, против движения, метнулись вперед, будто плащом укрылся.
— Тоже уйду, не беспокойся, — Третий уже стоял поодаль, жег очами. — Так что? Возьмешь с собой?
Таволга поднялся, растирая поясницу. Пожевал губами.
— В черное оденься и волосы свои, эта, притяни. Обещай во всем слушаться. Под свою руку беру.
Юга улыбнулся, победно сверкнув глазами.
***
Когда Выпь откинул полог общей палатки, Юга уже почти собрался. Стоял, крепя наручи. Взгляд у Третьего был пустым, отсутствующим, Второго он едва заметил. А сам Второй остановился — до этого не случалось видеть Юга в боевом обряжении.
Шкура Третьих, ангоб — смоляные доспехи, на истинном живом носителе сидела идеально точно. Словно Юга и впрямь смолой окатили. Накладки-утолщения, будто хитиновые пластины, прикрывали бедра, пах, плечи и грудь. Второй думал, что доспехи блестят, но они оказались матовыми, даже шершавыми на вид. И — только заметил — черное их царство цвета было неоднородно.
Протянул руку, скользнул всей пятерней, растопыренными пальцами вдоль спины, прослеживая втравленный в толщу защиты узор. Словно прорезы, сплошными линиями глубокого, как сон, цвета. Точно жила-река. Эти линии продолжались одна в другой, обнимали, обвивали все тело и двигались, когда двигался сам Юга. Их танец едва заметен был, но чаровал — на каком-то ином уровне взгляда-восприятия.
В ответ на касание Юга повернул голову, скосил глаза.
Под ресницами, впервые разобрал Второй, лежали синеватые зимние тени.
— Как устроены твои доспехи? — осведомился Выпь хрипло.
— Не знаю, — отозвался Третий с легкой заминкой.
Волосы он прибрал, перевил цепью, не дающей им воли. Поделился, переводя разговор.
— Представляешь, Таволга сказал — на гривнях пойдем.
— На гривнях? — тупо переспросил Выпь, опускаясь на койку. — Травни?
— Ай, вроде они. Таволга их на каком-то Хоме от пала спас, с тех пор под рукой ходят. Я ни разу на таких не катался, а тебе случалось?
Речь его, Выпь приметил, после рокария сделалась иной — более плавной, певучей, с призвуком черничного серебра. Инаковости. Обычный его говорок, быстрый, как верховой пожар, когда мыслями за словами не успевал, где-то в нутре Лута остался.
Выпь молча покачал головой.
Гривни, или травни, считались существами свободными. Жили обычно на Хомах с высокой, в человека, травой. Завязывались сперва узелками в междоузлиях, маковым зернышком в росинках, а потом вырастали, сбивались в стаи и бродили туда-обратно. Люди не знающие смотрели, думали — вот ветер волну травную гонит. А то гривни ходили.
Взнуздать их редко кому удавалось. К людям гривни особо не тянулись. Могли заплутавшего вывести, ребенка-потеряшку согреть. Молодые особи, особо любопытные, к людским стоянкам прибивались, там-то их звероловцы и брали.
— Ну. Вот. — Юга встал, опустил руки. — Навроде собрался.
Выпь поднялся. Распрямился, нависнув. Доспехи доспехами, а беспокойно ему было отпускать. Сказать что-то надо было, но опять ничего на ум не шло.
— Осторожнее там, — сказал потеряно. — Не лезь в огонь. Таволгу слушай.
Юга фыркнул, хлопнул Выпь по груди — точно доброго коня — развернулся и вышел.
К ночи ветер притомился, лег. Едва шевелил траву, да морщил туго протянутое полотно реки. Дождь чуть песок вымочил, до ломкой холодной корочки. Выкатилась луна, высеребрила холодом. В ночь пошли малым отрядом: сам Таволга, трое ребят да новик.
Юга явился к месту сбора, как уговорено было, в черном. Сам смуглый, только улыбка — зубастый снежный месяц.
Таволга крякнул. Надеялся, видно, что Юга труханет, передумает — но не вышло. Ребята если и подумали что, то при себе оставили. Перед тем, как отправиться, в кружок собрались, из наперстков хлебнули.
Таволга и Юга поднес: с ноготь посудинка, вроде как красноглиняная пустышка, и что-то в ней налито под край.
— Что это? — Юга сощурился.
Таволга, кашлянув, пояснил новику.
— В темноте, эта, особливо если дождь или трава густа, не шибко разберешь, не много покомандуешь. Значков у нас нет. Шуметь нельзя. Так мы вот что заместо того пользуем: ерепеня-червя на части рубим, да после каждый парень мой кусок евоный перед походом заглатывает. Червь, он живет еще долго, и мы как бы через него сообщаемся. Что один видит, то и другой глядит. Опять-таки, если командовать мне — то и жестами пойдет.
Юга переглотнул.
— Мне что же… Тоже надо?
— А иначе как.
Юга не стал приглядываться к содержимому. Задержал дыхание и махом закинул в себя, глотнул, сдержал рвотную судорогу.
Пластуны одобрительно зашумели.
— Добро. После дела просто выблюешь. А теперь меня держись, — негромко напомнил ему Таволга.
Пешими, оберегаясь, миновали укрепления, дошли до травы. Та волновалась под лунным светом, тихо шелестала. Таволга протянул руку и вытащил за узду свитого влажными стеблями конька.
Передал Юга. Третий незаметно обтер ладони о бедра. Не давая себе думать, поймал гривня, ловко метнул тело на голую конскую спину.
Травень повернул голову, словно из изумрудных жил выточенную, глянул влажными, дышащими провалами глазниц. Прочие пластуны-разведчики разобрали себе скакунов. Таволга первым тронул своего гривня под бока. Тот потянулся-втянулся в траву, следом бесшумно канули остальные.
Понесли седоков. Гривень Юга двигался мягко, стелился точно трава под ветром. Быстро, плавно, сильно. Не разобрать было в темноте, где сам скакун, а где прочая трава. Возможно, подумал Юга, одно в другое перетекает.
Затем позамедлились. Тихо пошли. Хангары тоже ведь не дураки, в себе услышал Юга отражение шепота Таволги, сторожей наставили, ловушки растянули. Еще в первую ходку тропки наметил, где можно пройти, а где нет. На второй заход всегда сложнее.
Потом трава поредела, пришлось скакунов отпустить. Гривни, седоков скинув, мигом на траву расплелись, отбежали волной. Таволга повел ладонью, и прочие поняли, разошлись. Ты рядом держись, шепотом велел Таволга.
Юга был не в пример себе прежнему послушлив. Не шумел, жался к земле по первому знаку. Лежал сколько нужно, извозился, как собака, но не пикнул. Сперва дымом горьким потянуло, затем долетели гортанные переклички.
Или человечьи голоса? Откуда бы люди с той стороны?
Вжались, вросли в землю.
У Юга бешено колотилось сердце, стягивало холодом кожу на спине. Дышал через раз. В земле, у-под корней ползала всякая сволочь, раз мелькнула тихим блеском многоногая крупная тварь. Дальше, велел Таволга. Что-то его смутило, он, остерегаясь, уводил людей с маршрута.
Луна на небе на другой бок перекатилась и только тогда выползли к чужому лагерю. Таволга всунул Юга под нос дальнозор. Жестом разрешил — гляди, мол.
Юга, стараясь не сильно высовываться, прижал к глазам холодную оковку труб. Вздрогнул от неожиданности — совсем близко вдруг противник оказался.
Не обманул слух: и люди в чужом стане были, и Хангары, вперемеш.
Как на людей обличьем похожи, подумал Юга, мучимый каким-то стыдным, мутным любопытством. Две руки, две ноги, голова. Все соразмерное, не уродцы. Одинаковая, бледно-золотистая плетеная одежка, лица да головы чешуей укрыты, не разобрать, накидка или кожа.
