Второй осторожно сплел косу, стянул веревкой.
— А я говорю — рано. Пока рано. Тамам Шуд не глуп. Всех и вся не покажет. Постарается и нас узнать…
— Гаер сразу с козырей идет, — фыркнул Третий, — такая натура.
Выпь молчал. Юга обернулся: Второй задумчиво катал в ладонях свою игрушку. Эдр, двенадцать граней. Юга вздохнул, тронул его за колено.
— Ложись, — предложил тихо. — Отдохни немного. Завтра один Лут знает, что случится. Так если сдохнуть придется, хотя бы выспавшимся. Красивым, без мешков под глазами.
Выпь хмыкнул, но послушался. Задул светец, лег. Со вздохом вытянулся, чувствуя, как ноет тело.
— Ангоб вздень. В гущу не лезь, ага? На глазах будь.
— Я с ребятами Таволги встану. Сам не дуркуй. А то я тебя знаю — увидишь тварь симпатичную, так последние мозги теряешь. Вон, валяется.
Жеребенок локуста сбил себе гнездо из шкур и лежал там. Спал. Едва глаза открылись — ходил за ними двумя, пальцы сосал, скрежетал, как насекомое и плакал, как щенок. Юга, на все корки Выпь костеря, и травы с берега натаскал, и костей помягче. Поилку устроил.
Локуста с псами Дивия полюбил бегать-играть; от коней же пока шарахался, дрожал, когда те тянулись обнюхать.
— Как назовешь хоть?
— Искорка? — помедлив, предложил Выпь.
Юга сдавленно простонал.
— Ни ума, ни воображения. Соломкой еще нареки.
— А что? Соломка — хорошо.
И тихо засмеялся, когда Юга потянулся его по лбу шлепнуть.
***
Едва звезды побледнели, ударили в барабаны.
Михаилу дали коня. Иначе как, пешему — с конными браниться.
Плотников оглядел жеребца, огладил. Славный коник, подумал. От сечи животное прикрывали легкие доспехи. Черного солнца, композитные, на жженой кости замешанные — знал Михаил, сколько такие стоят. Тонкие конские ноги оплетали гибкие прутки. Один глаз был лиловым, точно спелая слива, второй блестел ртутью.
Стабилизированный, понял Плотников. Таких еще кликали стабилками, за особую крепкость. Мастерили-проращивали под заказ, на лошадном Хоме Шартра, специальные люди. Не всем подобные скакуны доставались, но своих людей Волоха берег всегда. Даже тех, кто из команды низринулся.
Михаил оглянулся, выискивая среди множества единственного.
Лин и Ланиус стояли чуть поодаль; за ними клином расположились дети Эфората. Синеглазые, беловолосые, в простых одеждах. Михаил выдохнул, ухватился за луку, одним прыжком оказался в седле.
Конь прянул ушами, принимая руку седока. Клюнуло ладонь тонкой иглой, забрало частицу крови, синхронизируя всадника со скакуном. Спине стало жарко — на мгновение.
Тронул поводья, чуть поддал каблуками под крутые бока — конь плавно двинулся вперед, вливаясь в общую массу.
Не оглядываться, сказал себе Михаил, чувствуя макушкой, как тяжелеет небо. Наливается, проседает, будто от туч грозовых. То строились корабеллы.
Гаера он с утра не видел; арматор был где-то в голове, впереди. По обычаю Лута, командиры доспешного обережения не носили. Кому, как не им, своим примером показывать расположение Лута, кому как не им, властью наделенным, первым проливать свою кровь? Иначе — какая им вера среди людей.
Михаил не был командующим. Он и доспех взял, и шлем не забыл. Щит ему выдали мастера Хома Гардарики — из дерева, кожей затянутый, а поверх той кожи наросты древесного гриба посажены. Крепче железа, весом же не больше подушки.
Тонко, порезом бумажным, обозначился рассвет. Бледнел цвет, чаша долины блестела влажным, паутинным туманом. Где-то с другой стороны двигался навстречу Отражению Нум.
Михаил возблагодарил Лут, что люди не видят числа противника. Не знают их лиц. Легче бить, когда нет одного перед тобой, а только безликая грозящая масса. Стихия — не люди из плоти и крови.
Не пели птицы.
Конь Михаила прядал ушами, слушая воздух. Строй двигался быстрее и быстрее; туман, точно конехват, спутывал конские ноги рваными бинтами; влажно дохнуло в лицо травостоем.
И вдруг по крутой дуге упала птица — железный нос — упала и съела лицо идущего рядом, в стремя, воина.
Тот без крика свалился, а тишину разорвал нарастающий, как лавина, вопль, слиянное пение Нума. Михаил толкнул коня, посылая его вперед, бросил на руку щит. Успел — новая хищная птица ударила тяжело, по наростам щита, вторая же на излете чиркнула шлем.
А потом Михаил увидел вблизи золото. Локуста прыгнула, но в прыжке ее приняли на копья люди, стянули со спины всадника, прибили к земле… Все метнулось по краю глаза, осталось позади.
Конь внес Михаила в строй Хангар.
Плотников не думал — бил. Тело все помнило, оказывается. До сих пор умело: ударять, отводить удар. Убивать. Саблей едва поспевал вращать, щитом — прикрываться. Густо вокруг было, трудно. Визжали локуста, щелкали узкими челюстями; визжали Хангары, рубились с пешими и конными.
Конь не давал седока в обиду. Шел, мощной грудью пробивая дорогу. Крепкими зубами рвал шеи локуста, хватал за морды, кусался люто. Бил копытами, а когда самому доставалось — всхрапывал только, а у Михаила в спине тонко стреляло, будто струны гитарные ножом подпарывали.
Или туман развеяло, или они выбрались на возвышенность, а только вокруг вдруг развернулось все поле. Кипело оно, точно сковорода. Михаил краем глаза видел, как проминается строй Отражения, как продавливают его Хангары, теснят.
Ухнуло над головой, тяжело свистнуло, мазнуло смертной тенью — то выскользнул из брюха корабеллы шипастый шар на цепи, прогудел-пронесся, влетел в ряд противника, круша и ломая. Закричало там.
Шар маятником-мясником погуливал, сеял смерть. Кто-то из отважных прыгнул, первым повис, цепляясь за шипы, за ним потянулись еще, и еще. Полезли наверх, по цепу, к корабелле. Там уже встречали оружием.
Другую же корабеллу, оруженную секирным лезвием, за цепь прихватили долоссы, поймали, как строптивого коня за узду, потянули к себе. Не удержала высоту; пала тяжело, давя и своих, и Нум.
— Рот закрой, а то засунут чего, — Дятел, забрызганный кровью, оскаленный, появился тут же.
Конь под ним вертелся, бешено таращил глаза, прижимал уши и более походил на заседланного волка.
— Я думал, ты подле командора будешь, — Михаил дал себе вздохнуть.
— Лут подле него, — рассмеялся Дятел, откинулся, утирая лицо рукавом.
Он был словно пьяный. Михаил его такого знал — от крови и железа кругом Дятла вело.
Обычно Волоха сдерживал, но теперь, видать, не до того русому было, поэтому отпустил от себя старпома.
Дятел же ткнул пальцем в далеко видный стяг Хома Мурано: белое древко, пурпур, золотое шитье.
— Видал, а? — сказал, щеря рот. — Как бабьи портки. Айда, доскачем, возьмем тряпку, порубаем ихнюю сволочь к такой-то матери!
Михаил колебался. Зато Дятел — нет. Пнул коня, вскинул руку, ссаживая выстрелом чужого борзого всадника. Все четыре револьвера были при нем, и еще — сабля.
— Ну?! Не ссы, Мишань, Лут наглых любит!
Ага, подумал Михаил. Иных — до смерти.
***
Волоха быстро глянул. Завалили, затянули трафарет, приведенный союзниками Отражения. Истинные же все были целыми. Их забороть было труднее.
Волоха взял под свою руку и прайд Башни, и Серебрянку. Гаер позаботился, укрепил своих девочек — насады на борта, оружие, броня. Серебрянка одна голой осталась, ей Волоха с ребятами наскоро доспех пошили.
Русый смотрел, как ходит маятник, сминая вражеские силы внизу. В них стреляли, но корабеллам в броне то были семечки, а люди хоронились за щитами.
Сверху видно было, как колышутся армии — точно море с морем боролось, волна на волну находила. Звучанием даже казалось схоже: глухое рокотание. Дятла от себя Волоха отпустил, велел низом идти, подле Михаила держаться. Помнил, на что Плотников горазд. Пусть друг за другом посмотрят, решил.
От Нума корабеллы и веллеры не выходили, существа тоже себя не являли. Ждал Тамам Шуд, выгадывал чего-то.
— Капитан! — звонко крикнул Руслан. — Не иначе, рогатки!
