— Ты все правильно сделал.
— Ага. Только вот видели люди, каков я. Что могу содеять. Как мне теперь поверят? Кто за мной теперь пойдет?
Потер горло, точно незримый ошейник вдох давил.
Михаил отвечал:
— Людям не до пересудов нынче. Решат: если подобное сотворить можешь, то и против врага силу свою обернуть сумеешь. Чем не подспорье Отражению?
Выпь длинно, от сердца, выдохнул. Сгорбился, спрятал лицо в ладонях, замер. Отнял руки, свел лопатки.
— Я иначе не мог, — сказал твердо, наконец защищая себя словом, не молчанием, — не мог рисковать. Одна мысль была — не успею, опоздаю… Что бы я был один? Опять один?
Осекся, будто лишнее сказал.
Михаил слушал. Это он умел.
— Я понимаю, — проговорил медленно. — Лучше многих. Я бы поступил так же.
Выпь недоверчиво поглядел желтыми птицыными глазами. Склонил голову.
— Спасибо… Спасибо тебе.
Михаил кивнул. Второму уже поднесли все, что думали. Высказались, не пожадничали. Волоха, впрочем, помалкивал; Дятел за двоих разорялся. Выпь на справедливые укоры отмалчивался, оцепенев скулами.
Михаил догадывался, какой ценой далась ему эта непоколебимость.
Когда речи иссякли, Второй поднял глаза на собрание; заговорил размеренно, точно нож для броска взвешивая:
— Тамам Шуд мою силу теперь знает.
— И силу твою, и слабость, — горячо фыркнул Дятел, но Волоха положил руку ему на хребет и цыган угомонился, сел на место.
— И слабость, — легко согласился Выпь, — значит, будет искать, что ей заплотом поставить.
— А сыщется такое? — заинтересовался Волоха.
— Сыщется. И про большую часть я знаю, а про остальное — догадываюсь. Посему предлагаю: оружие Нума на обсуждение поставить.
— Поддерживаю, — крякнул Гаер, зыркнув на других участников. Откинулся в походном кресле, бросил ногу на ногу, чиркнул спичкой. — Что говно метать, поздно. Нужно вперед смотреть. Давай, Манучер. Сыпь.
***
— А если откажусь? — от ярости и усталости у Юга ярче горели глаза.
Кожу состругну. Зубы вытащу. Глаза выколю, ответил Тамам Шуд.
Но вернее всего — за тобой придут. Выручать, вызволять. А как придут, так и лягут. Хочешь того? Подумай, мальчик.
Юга прерывисто выдохнул.
Стреноженный и примученный, он все старался вырваться. Укусить, скинуть седока.
Тамам Шуд протянул руку, коснулся лица — властно. Третий изумленно замер. Точно не объезженный конь, дикий зверь, не терпящий над собой кнута и власти.
Щелкнул зубами. Тамам Шуд поспел убрать пальцы.
Решай, повторил.
— Что сделаешь после, а? Убьешь меня?
Зачем. Ты многого стоишь. А для Манучера выше всего, выше всех. Он первый и придет.
Третий судорожно, напрягая горло, хохотнул. Глаза у него были дикими, обреченными.
— Так лучше пришиби сам, — проговорил твердо, — лучше я сдохну, чем ты за мой счет победу приблизишь.
Я решу. А пока — решай ты, ответил на это Тамам Шуд.
Поднялся, выпрямился в немалый рост.
Вел же он речь, опустившись на колени перед пленником. Как равный с равным, глаза на глаза.
Вышел. Оставил в сложенном из крыл локуста треугольном доме. Под стенами его шелковистой травой-каймой вился живой огонь, залитый в прочерченные узкие канальцы. Жилы крыльев тот огонь в себя вбирали и горели яро, ровно. Вещь, которой Тамам Шуд пленил Третьего, звалась Вожжами. Была она видом схожа с плетью о множестве хвостов, но, ложась на тело, расплатывалась, расползалась спрутом-тенетом.
Юга рванулся раз, другой, напрягая руки и ноги. Ангоб уберегал тело, но не нутро. Скинуть хитрое плетенье кожи оказалось невозможно. Точно муха в паутине. Корабелла в ловчих щупах Хома. Шерл — молчал, не помогал. В последний раз такое злое бессилье Юга настигло в стенах Башни. И хотел бы из памяти низринуть, да не мог.
Выдохнул, откинулся на спину, стараясь — не разуму кипящему — хотя бы телу дать роздых. Тамам Шуд был умен — сторожа рядом не оставил, иначе Юга сумел бы и Хангара в свою пользу обратить.
Вожжи держали вернее всех стражей.
***
Заревели рогачи в сумеречье. Закричали протяжно, в семь голосов:
— Пади! Пади!
Повиновались, без слов. Упредили. Знали — то выводили Великого Слепого.
Кто мог, укрылся; остальные же, где кого оклик застал, повалились ничком, глаза спрятали, руками головы укрыли.
Слепого держали в бумажном гнезде, зарытом под землю. Чтобы не случилось кому случайно на глаза пасть. Сила его была велика, объемлюща, до конца не понята. Вели Слепого поводыри, укрытые темными хламидами, с головами в глухих клобуках. Число им было семь.
Великий Слепой же был более сущем и явлением, нежели существом плотным, плотским. Откуда исток ему был, толком не ведали. Сказывали, что сущ образуется сам, лепится из волоконец, да мушья, да ниточек, что каждый живым глазом хоть раз против света наблюдал. Сгущается так, со многих очей очесом, с ресниц опадает, в землю зарывается и в полости земляной зреет.
Там, где куколка его лежит, встает цветок — курий глазок. По нему знающие люди Великого Слепого и отыскивают. Берут куколку, в короб глухой, чугунный, сажают. Закрывают и ставят тайно в жильное место, где много бродят, много видят. Лучшее — на перекресток, алибо на корабеллу многоходовую. Так воспитывают.
Когда черед приходит, короб вскрывают. На Слепого прямо не глядят уже — только через зеркальца посматривают, что особой системой к изнанке куколей крепятся. К тому собирают Слепому услужников-поводырей, из числа преданных, обученных.
Вышел Слепой черным дымом, мельтешением, бормотанием, жужжанием. Прозревал он все творимое, впитывал, постигал да перекладывал, непрерывно меняя форму облака. Не в первый раз его в дело пускали — знал Слепой много, учился быстро.
Второй остался стоять. Смотрел. Слепого он не боялся — чуял его природу, знал его силу. Ощутил по себе тень-скольжение, взгляд-щуп. И ушло, отвалилось.
Вывели за врата, повели полем; вечерние птицы разлетались, прятались в траве, затихали; ветер лег. Слепой плыл над Аркским полем, вздымаясь выше и выше, дымом расстилаясь по самому небу, веретеном уходил в травы, к самому исходу Хома.
Поводыри стояли недвижно, одинаково. Их делом было не только вывести и провести Слепого, но и удержать его, а после — обратно в гнездо забрать и нужное изъять.
Тамам Шуд же по какой-то своей прихоти не мешал. Ждал. Точно не войну воевали, а в игрушку играли.
Выпь смотрел и не сразу заметил, как приблизился к нему мальчик Оловянных. Лила, лилия Лута. Встал подле, закинул голову, рассматривая что-то, от глаз спрятанное. Спутниками ему были Михаил и Нил, но он пришел один.
— Ты разбираешь больше цветов, чем доступно человеку, верно? — обратился к нему Выпь.
— Да, — Лин обхватил себя за острые локти. — А ты можешь голосом развернуть армию, так?
— Ага, — Выпь дернул углом рта. — И ты бы видел, как умеет танцевать Юга.
Лин нервно вздохнул, потоптался и сказал, решительно вскинув подбородок:
— Я видел. Я… я жил в Башне, Выпь. Я брат арматору и я видел Юга. И помог уйти Серебрянке. Но не помог ему. Прости мне это.
Выпь остановил на нем взгляд.
Мальчик был невелик ростом, тонок телом, но глядел смело. Выпь понимал, сколько нужно храбрости, чтобы сознаться ему. Тем более — в такой момент.
— Не мне тебя прощать, — ответил Второй. — И не тебе вину нести. Но за честность благодарю. Я бы хотел быть тебе другом.
— А я — тебе, — горячо сказал Лин.
Протянул руку и Выпь ее пожал.
***
Ужаснее всего была несвобода. Пытки злее для него еще не придумали.
Полоски кожи держали крепко, и, казалось, от любого движения множились, росли, как тени под вечер. Тамам Шуд хотел от него того же, чего и остальные желали. Танца тела и смерти.
Чтобы те, на кого укажу — смотрели и после того умерли. Остальные же должны жить. Но все видеть и все для себя понять. Сделай. Ты знаешь, как.
