И ведь пишет кто-то статейки в умные научные журналы, без деталей проведения экспериментов, исключительно по их результатам. Умные, наверное, статейки. Написанные сложным, совершенно непонятным для непосвященных языком. Статьи эти, конечно, абсолютно аморальны и аморальными людьми написаны, но на их научную ценность это никак не влияет.
Если уж у прежних властителей хватало совести испытывать на собственных солдатах атомное, химическое и биологическое оружие, то уж такие локальные опыты над не нужными никому детьми и изгоями общества — просто образец гуманности. Орденами впору награждать, денежные премии выписывать за проявленный в ходе исследований гуманизм.
«Ох, — мечтательно подумал Сергеев, — обнаружить бы это осиное гнездо! Оно тут, в Зоне, рядом с северной границей — и гадать-то нечего. Обнаружить и выжечь каленым железом. В два ствола мы с Молчуном не справимся, конечно. Но Равви не откажется поучаствовать, и в Казацком Курене мне десяточек-другой выделят. Тут главное — удержаться, чтобы этих ребят в белых халатах за яйца по осинам не поразвешивать. Хотя чего тут удерживаться? Может, за яйца по осинам — это еще чересчур гуманно? Может, чего поинтереснее придумать надо, чтобы другим неповадно было?»
Горячая вода, в которой он плавал, вместо того чтобы приводить его в умиротворенное состояние, просто заставляла кровь в жилах двигаться быстрее — он поймал себя на том, что почти не прислушивается к тому, что говорят Красавицкий и Говорова. Воспоминания о каневских событиях и смерти Агафьи, прошедшие перед его глазами за последние минуты, были не из приятных. Но у кого из здесь присутствующих есть приятные воспоминания о последних годах? Разве что совсем далекие. Детские, например. Или те, которые касаются допотопных времен.
Сергеев поймал себя на слове «допотопных» и невольно усмехнулся.
Допотопные. Они все — допотопные. Как мамонты. Как динозавры. Даже Молчун. Самый младший и самый несчастливый из них. Выросший здесь, за колючкой. У него и детства-то не было — сразу же началась борьба за выживание. Ему-то что вспоминать?
«А может, — подумал Михаил, уже различая голоса, — это и хорошо, что воспоминаний мало? Не с чем сравнивать, а значит, нечему завидовать? Но Молчун помнит руки матери. Помнит вкус молока, вкус нормальной, несуррогатной еды. И это хорошие воспоминания. Он все равно помнит, что жизнь не была такой, как есть сейчас. И, значит, страдает от ее несовершенства».
— Спишь, засранец? — спросила Говорова громко. — Интересно, в каком месте моего рассказа ты уснул?
— Уснул? — переспросил Сергеев, выныривая из полудремы. — Нет, Ира, я не спал. Я дремал и все слышал.
— Оставь человека в покое, — попросил Красавицкий, — главное, чтоб не утонул. Ты же не собираешься утонуть в бочке, Сергеев?
Молчун погрузился в воду так, что над краем остались только глаза, потом вынырнул и громко фыркнул, отчего вода вылетела у него изо рта широким веером, — вероятно, он представил Сергеева тонущим в бочке и это зрелище показалось ему смешным. Он снова нырнул, уже с головой, и через миг возник над краем — мокрая, неровно подстриженная челка прилипла ко лбу.
— Ира, — примирительно произнес Сергеев, — я действительно совсем не спал, вернее, не совсем спал. И если пропустил, то самую малость…
Говорова неожиданно тихо рассмеялась и, раскуривая очередную сигарету, отчего вокруг ее силуэта на фоне темного окна возник красноватый ореол, сказала, не оборачиваясь:
— Глупости все… Ты устал, Миша, я понимаю. Просто… Просто мне жаль…
Она пожала плечами, чисто по-женски передернула, и Сергеев, который не видел в этот момент ее лица, почему-то четко представил, как она закусила верхнюю губу.
— Мне ребят жаль. Мне Головко жаль, который в них душу вкладывал. Мне Эдьку, идеалиста сраного, до слез жалко.
— Я же рассказывал о том, что это может случиться, — сказал Сергеев. — Вы не первые и, к моему огромному сожалению, не последние. Поверь, Ира, мне тоже от этого всего больно…
— Сколько их было? — спросил Красавицкий и откашлялся.
— Кого? — спросил Сергеев, изображая наивность чрезвычайно старательно, хотя прекрасно знал, о чем спрашивает Тимур, глядя на него исподлобья.
— Тех, кто бузил. Ты, кажется, так спросил, Миша? Кто это там у вас бузит? Вот я и спрашиваю — сколько их было?
Сергеев с тоской посмотрел на Молчуна. Тот мотнул головой, отчего челка метнулась к правому виску, но потом опять припала ко лбу, и показал Красавицкому четыре пальца.
В комнате воцарилась тишина — только звук потрескивающих в огне поленьев и постукивание ветки об оконное стекло.
— Значит, не все, — сказала Говорова, как отрезала. — Ну что ж, как я понимаю, ты избавил нас от части серьезной проблемы. Но вторая ее часть еще бегает по развалинам.
— Кошка эта египетская жива, — подтвердил Михаил. — Там была девочка, но под твое описание она не подходит.
— Вот черт, Маринка! — Лицо Красавицкого сморщилось, он страдальчески поднял брови домиком. — Эдик так надеялся ее поймать и «почистить».
Он посмотрел на Говорову с растерянностью.
— Как же так, он же ее днем и ночью искал…
— Хорошо, что не нашел, — сказал Сергеев, — а так — не было б у вас Гринберга. Сколько их еще осталось?
— Трое, — Красавицкий потер лоб, словно стараясь смахнуть с него печальные мысли. — Еще трое. Варвара… И двое наших воспитанников.
— Бывших наших, — вмешалась Ирина. — Теперь они ее, а не наши.
— Вооружены? — спросил Сергеев.
— Думаю, что да, — отозвался Красавицкий, — они перед уходом оружием запаслись.
— Видел. Те, с которыми столкнулись мы, были не с пустыми руками. Упакованные ребята. Что, склад не охранялся?
— Охранялся, — сказала Говорова. — Один в тяжелом состоянии, не добили впопыхах. Одного похоронили.
— Весело живете. Нечего сказать.
— Да уж, обхохочешься, — Ирина невесело усмехнулась, гася в импровизированной пепельнице очередной окурок. — Ладно, отмокли — так теперь мойтесь, вытирайтесь и на выход. Ужинать. Там и поговорим. Ребятишки эти — наша проблема. Нам и решать. Тебе за помощь спасибо.
«Интересно, — подумал Михаил, наблюдая, как Говорова зашагала к выходу, — насколько изменилась диспозиция. Раньше все смотрели в рот Тимуру — и он был хоть куда! Жесткий, решительный, смелый. Наверное, он и остался таким же, но сегодня первую скрипку играет Ира. И похоже, что Красавицкий не старается вернуть себе первенство. Неладно что-то в Датском королевстве».
Мыло было настоящим. Пахнущее прошлыми временами, пенистое, нежное мыло. Сергеев намылился, стоя на дощатом помосте, помыл спину Молчуну. Тела у них обоих были, как бы это сказать помягче, непрезентабельными — синяки, ссадины, ушибы. У Сергеева плюс ко всему на плече, как раз там, где располагается лямка рюкзака, была небольшая потертость с точками лопнувших сосудов вокруг. У Молчуна на боку выделялась большая царапина — неглубокая, но длинная и багровая. Похожая на след от хлыста.
