Мыло было настоящим. Пахнущее прошлыми временами, пенистое, нежное мыло. Сергеев намылился, стоя на дощатом помосте, помыл спину Молчуну. Тела у них обоих были, как бы это сказать помягче, непрезентабельными — синяки, ссадины, ушибы. У Сергеева плюс ко всему на плече, как раз там, где располагается лямка рюкзака, была небольшая потертость с точками лопнувших сосудов вокруг. У Молчуна на боку выделялась большая царапина — неглубокая, но длинная и багровая. Похожая на след от хлыста.
Михаил пощупал колено — ныло страшно и даже чуть-чуть припухло, но сгибался и разгибался сустав без щелчка, что внушало определенные надежды на то, что опухоль спадет и все обойдется без последствий. Если, не дай бог, сустав воспалится… Сергееву о таком ходе событий и думать не хотелось. Сколько придется лежать? Минимум недели две, если не больше. А времени на себя не было и не намечалось.
— Ребра покажи… — попросил он Молчуна.
Молчун скривился, но локоть послушно задрал. Подошедший Красавицкий оглядел бок и смазал рану резко пахнущим антисептиком. Царапина была так себе — поганая царапина, но кости целы.
— А ты коленку покажи, — сказал Тимур. — Давай, давай, героический ты наш. Показывай. Я же помню, что у тебя там вместо чашечки конструктор «Лего».
Сергеев сопротивляться не стал: чего уж сопротивляться, когда доктор требует?
Красавицкий коленку пощупал, поцокал языком, заставил несколько раз согнуть и разогнуть ногу, а потом резюмировал:
— Хорошая работа. Но я бы на твоем месте дал бы ей покой. Недельку. Погостишь?
— Покой нам только снится, — отшутился Сергеев, натягивая штаны. — Некогда лежать, Тимур. В следующий раз обязательно останусь. Вот лекарства вам привезу и погощу чуток. Вы списки составили?
— Угу. Составили. Много чего надо.
— Все не обещаю, но запасы ваши пополню, если Бог даст.
— Хороший ты человек, Сергеев, — сказал Тимур серьезно.
— Обычный.
— Наверное, — согласился Красавицкий. — Обычные — они тоже разные бывают. Я уж за жизнь свою насмотрелся. Знаешь, когда человек остается человеком в нечеловеческих условиях — это чудо. Ведь тут что главное — выжить. Вот и выживает кто как может. Для того чтобы быть хорошим, необязательно быть святым.
— Я тебя не удивлю, если скажу, что святых не бывает? — спросил Сергеев. — Не видел никогда.
— И я не видел, — сказал Тимур, глядя на него внимательно. — Не довелось. Нет ни ангелов, ни демонов. Ты хороший человек, Миша, хоть и делал в жизни разное.
— Мы с Молчуном сегодня похоронили четверых. Четверых детей.
— Другой выход был?
— Был. Лечь там самим.
— Значит, другого выхода не было.
— Это были дети, Тимур.
— Ангелы и демоны, — повторил Красавицкий. — Мне жаль их, Сергеев. Маринку жаль, тобой убиенную, пацанов жаль. Но если бы, не дай бог, убили бы тебя, я бы оплакивал твою смерть куда горше. Я не скажу тебе — не переживай. Ты все равно будешь себя казнить — иначе не можешь. Мне, конечно, жаль тех, кого нет, но особенно тебя, Миша.
— Спасибо, — сказал Михаил. — Мне тоже жаль, Тимур. Ты режешь, чтобы спасти. И я режу, чтобы спасти. Но разницу между тем, что мы делаем, видно невооруженным взглядом.
Он невесело усмехнулся и подхватил с пола рюкзак.
— К психоанализу я сегодня не способен. Кровь и грязь мы смыли. Где у вас тут кормят хирургов общества?
Молчун, чистенький, розовый, отчего особенно похожий на благополучного ребенка, если бы не взгляд темных, настороженных глаз, стал рядом, не сводя с Красавицкого взгляда.
— Да, — Тимур потер ладонью лоб, а потом покрасневшие глаза. Было видно, что он тоже очень устал и почти валится с ног. — Психоанализ действительно ни к чему. Я понимаю, что разговор этот тебе нужен, но… Дело твое. Ладно, считай, что руку я тебе предложил. Захочешь опереться — я всегда рядом.
— А сердце? — спросил Сергеев, сохраняя серьезное выражение лица. — Сердце тоже?
— Да ну тебя! — Красавицкий махнул рукой и улыбнулся.
— Тебя точно покормить надо. Чувство юмора у тебя такое же недокормленное, как ты сам. Без сердца обойдешься. Скажи, с тобой можно хоть когда-нибудь говорить серьезно?
Они вышли в коридор и пошли к лестнице, ведущей на цокольный этаж. Девочка-медсестричка и ее поклонник провожали их глазами. В палатах было спокойно и тихо. А вот на лестнице слышались возбужденные голоса. Несколько мужских, в одном из них Сергеев сходу опознал фальцет Гринберга, и один женский — мелодичный и громкий голос Иры Говоровой. Голоса-то он опознал, а вот понять, что говорят, было невозможно — слова сливались.
— Что там такое? — поинтересовался Тимур, взволнованно крутя головой, как будто Михаил мог ответить на этот вопрос. — Что это там у нас происходит, а?
Молчуну шум тоже не понравился. Сергеев заметил, что парень подобрался, а левая его рука легла на боковой карман рюкзака, где он всегда носил короткоствольный револьвер, добытый как трофей в одной из схваток. Для ближнего боя этот никелированный огрызок был самое то, и обращаться с ним Молчун умел превосходно.
Заметив движение парня, Михаил чуть заметно покачал головой: «Не надо!» Молчун послушно убрал руку.
Под лестницей, в вестибюле, выложенном битой дешевой плиткой лет тридцать назад, действительно творилось что-то не то. Не опасное, нет, об опасности и речи не шло. У самых входных дверей кто-то лежал навзничь, на полу рядом копошилась «куча мала». Виднелся в полумраке странного вида короткоствольный автомат с отсоединенным магазином. Сам магазин валялся ближе к подножию лестницы.
При приближении стало видно, что навзничь лежит тело, одетое в дорогой зимний вариант защитного «хамелеона» российского производства. Лица не было видно — не хватало света и мешал капюшон. По полу змеился темный ручеек крови, рядом, похожая на оторванную кисть, валялась снятая перчатка. Над раненым, а то, что это не труп, было видно по слабым движениям ног, хлопотала Ира и один из охранников.
Гринберга не было видно — судя по тому, что и не было слышно, он побежал за помощью, — в конце коридора эхо еще повторяло отзвук чьих-то быстрых шагов. Красавицкий на раненого отреагировал, как собака Павлова, — сработали рефлексы: бежать и спасать. Спустя доли секунды он уже был рядом с Говоровой, и куда только усталость девалась?
Сергеев с Молчуном подошли еще ближе. Охранник, отодвинутый в сторону Красавицким, опять встал у дверей, но автомат уже не висел на плече, а был взят наперевес. Из полумрака выскользнули Гринберг и еще какой-то заспанный парень лет тридцати пяти, смутно Сергееву знакомый. Гринберг Михаилу кивнул, но времени на приветствия не было. Судя по растущему кровяному ручейку, ранение было серьезным.