— Дистрой! — как он выражался, — Что-то пробить, разбить или сломать, — мне всегда по кайфу!
Я тоже за ним это давно заметил. Его не привлекали тщательные приготовления, но вот что-то пробить, оторвать, обрушить, — это для него было самое то… Да на здоровье! Батя сразу сказал, что нам, для нашей безопасности, надо бы наделать дополнительных ходов в НАШЕМ доме — мы и наделали.
— Если, — говорит он — «Крысиная Башня», то и крысиных ходов в ней должно быть в достатке! Мы должны иметь возможность перемещаться между этажами не выходя на лестничные клетки! Причем ходы, лазы должны быть в самых неожиданных местах, замаскированы, и некоторые из них мы опять же оборудуем ловушками и минами — горе нападающим!
И пеоны в заранее размеченных местах пробивали стенки, перегородки. Стенки кирпичные, а перегородки вообще гипсобетонные, — это было не очень сложно. Особенно когда мы выяснили, что все туалетные коммуникации, — канализация там, трубы водоснабжения, — проходят в эдакой сквозной шахте. От квартир она отделялась где гипсокартоном, где пластиковой дверкой, — словом, фигня. Выломать эту облицовку и расширить шахту так, чтобы можно было протиснуться в другую квартиру оказалось несложно, — особенно когда Толик сокрушал чугунную трубу канализации, а батя взялся выпиливать куски труб и из стояков в этой шахте. На вонь, идущую из разломанной трубы, мы как-то перестали уже и обращать внимание, да батя и заткнул ее пролом на нижних этажах.
Пробивать перекрытия было намного сложнее — приходилось ломом взламывать пол; а он в нашей башне из толстенных плах, на которые уже у кого настелен паркет, у кого линолеум. Когда взломали пол в одной квартире, батя пришел посмотреть — и одобрил:
— Это ж смотри сколько дерева! Да тут топлива на метр площади больше, чем в лесу!
Пеонам приходилось выламывать половые доски, вернее — толстенные плахи, ломом и тяжелым топором, выпиливать ножовкой, отгребать в стороны насыпанный под полом шлак, и долбить бетонные перекрытия… Работка была та еще! Конечно, долбить вниз — это не то что долбить «вбок», но все равно. Особенно, когда открывалась арматура. Ее пережигали самодельным термитом — его изготовление оказалось на редкость несложным. Толик вообще предложил дыры в полу пробивать взрывом, но батя на это только покрутил пальцем у виска.
Честно говоря, я удивлялся на себя… Я вкалывал так, как нигде и никогда, — долбил стены и перекрытия наравне с пеонами, пережигал арматуру, таскал мебель, строил баррикады на лестницах… Причем все это в условиях, когда и помыться после работы толком нельзя было — только что обтереться горячим мокрым полотенцем, благо чистых полотенец во взломанных квартирах мы нашли вполне достаточно… Откуда брались силы и желание работать? Болели плечи, саднили содранные и под рабочими рукавицами ладони, пекло обожженное колено, — но я работал как заведенный.
Вечером, лежа, устало глядя в потолок, я прокручивал перед мысленным взором что нужно сделать завтра, на чем мы остановились… Откуда это? Мне было непонятно — что с мной творится, ведь раньше для меня даже посуду помыть было влом. Когда с группой ездили на капусту, я часто филонил… Откуда это непонятное желание вкалывать?
Так и не разобравшись, я посоветовался с батей.
Тот, как и следовало ожидать, внес ясность: просто, говорит, ты сейчас:
— делаешь чисто для себя. Чувствуешь себя Хозяином Дома.
— чувствуешь себя Творцом. Это тебе не домики из песка строить! Это нормальная «боевая фортификация»!
— понимаешь, что за тебя это никто не сделает.
— понимаешь, что каждая дырка в полу, каждая баррикада на лестнице и каждая ловушка есть повышение твоей личной обороноспособности, повышает твои шансы в грядущем бою.
— понимаешь, что все это — всерьез. Всерьез. Совсем, окончательно, всерьез! И что всерьез можно, если не быть работящим и предусмотрительным, превратиться в такой же труп, которых я уже насмотрелся за эти месяцы…
Ну что… Я согласился с ним, что он прав. Так все и есть.
Пару дней я помогал бате натягивать стальные тросы в пластиковой оплетке из нескольких окон Башни во двор, к деревьям и фонарным столбам в центре двора. Крепили в квартирах за батареи. Зачем это — батя говорил что-то невразумительное; у меня сложилось впечатление что он или сам толком не знает, или стесняется задуманного, как несерьезного. Единственно, что сказал, это что
— Меня, Крыс, твоя идея с этим… с «улыбкой Микки-Мауса» навела на некоторые мысли… Как и тот наш, надо признаться, удачный опыт с бомбардировкой бомжиков хлоркой…
Ничего тут особо сложного в разгадке, собственно, не было — он собирался по наклонным тросам отправлять на головы потенциальным нападающим какие-либо «гостинцы», которые и мастерил вечерами.
На улице хорошо. Если смотреть с крыши Башни — вообще прекрасно. «Золотая осень» — как в книгах пишут. Видно далеко… Днем — город как город, дома в пятнах желтеющей, опадающей листвы; это вечером становится жутоковато оттого, что почти нет светящихся окон. А днем хорошо. Красиво. Было бы еще лучше, если бы взгляд время от времени не натыкался то на выгоревшую коробку дома, то на крышу с проломами в кровле.
После работы на батю накатывает настроение пофилософствовать. Он выдает:
— Мы тут, в Башне, как в замке на вершине скалы… Красиво, правда?
А что ж «не красиво», — красиво. Соглашаюсь с ним:
— Ясен пень.
— Эх Крыс, Серый, Серый Крыс… Нету в тебе романтизьму… Вот ты взгляни вокруг… Что видишь? Пустой, загаженный и разграбленный, частично сгоревший Мувск? Старик, а ведь вокруг делается история!.. Когда-нибудь, может лет через двадцать, а может — через сто, какой-нибудь режиссер будет снимать кино про эти времена; напичкает фильм красиво говорящими героями, напряженной трагичной музыкой, — и тинейджеры того времени будут смотреть, и офигевать: вот классно было предкам! Вот бы мне так! А у тебя — «ясен пень…» Никакого романтизьму!.. — он засмеялся.
— Что-то не вижу я никакого «романтизьму»… — отзываюсь я ему в тон, — По мне так вода в кране романтичней всех этих исторических движений. А если б еще и горячая… А как мне надо реагировать?
— Что значит «надо», старик? Ничего не «надо». Надо так, как ты чувствуешь. Вот смотри вокруг — ты что видешь? Видишь поступь истории?…
Я покосился на него — опять прикалывается?… Его иной раз не поймешь. Какая такая «поступь»?…
— Не вижу я ниче! — отмазался я на всякий случай.
— Ну вот… — деланно огорчился батя, — Ты ее не видишь, — а она есть, наступает. Она — История. Потом когда-нибудь, новые историки, потомки тех, кто выживет в этом бардаке, будут этот период изучать, как-то классифицировать; пытаться понять, что двигало людьми в этот период… И тоже чего-то будут непонимать, точно так же как нам непонятны душевные движения современников, скажем, Ивана Грозного. А ты ничего не видишь…
