Поправив очки, он посмотрел на меня проникновенно, карикатурно подняв брови, будто спрашивая меня бровями, понял ли я истинную тонкость и скрытый подтекст его реплики. Мое лицо в ответ выразило недоумение.
— Я понимаю, что ты родился не вчера. Ты прожил определенное время за стенами интерната. Там ты чему-то научился. Кто-то воспитывал тебя там, ты что-то там узнал и усвоил. С какой-то стороны это очень здорово, это может помочь тебе в образовательном и воспитательном процессе! Но! С другой стороны, кое-что из этого может тебе помешать. Поэтому запомни: все это должно остаться за стенами интерната. Я неспроста не зову тебя тем именем, которым тебя звали прежде. Это имя — тоже часть твоего прошлого, которое остается за стенами интерната. В интернате ты сможешь получить новое, которое наилучшим образом подойдет к твоей личности. Интернат станет твоим домом вместо того места, которое ты привык считать домом прежде. Наши воспитатели и кураторы заменят тебе родителей. А твои новые товарищи — прежних друзей. Тебе придется отказаться от своих прежних привычек и привязанностей, которые способны нарушить процесс обучения. Ты должен будешь…
Какое-то время я слушал этот бред терпеливо, но с этого момента мое терпение лопнуло.
— Послушайте, сэр. При всем уважении, — я усмехнулся и развел руками. — То, что вы пытаетесь мне сказать, это, извините, чушь собачья! У меня есть имя. Меня зовут Димитрис Войцеховский! И я бы хотел, чтобы ко мне обращались именно так. У меня есть родители: их зовут Владимир и Катерина Войцеховские. Они, я надеюсь, в добром здравии. Я родился и вырос в селении Генераторном, около Олтеницы. Там находится мой дом. По национальности я украинец. Этого никто не в состоянии изменить. Давайте начистоту! Я не рвался поступить в ваш интернат — я согласился на предложение папиного друга Роберта Ленца, потому что это для меня единственный способ попасть в Сидней. Меня предупредили, что у вас там строгие порядки и все такое. Что ж, я согласен: я буду паинькой, зубрилой, буду выполнять все самые занудные правила, и так далее. За это не беспокойтесь. Но, пожалуйста, не тратьте ваше время на то, чтобы промывать мне мозги!
Мою тираду он выслушал, не перебивая, хотя и держал все это время ладонь перед грудью, видимо, призывая меня этим жестом замолчать. По лбу его пролегла, может быть, одна морщина — но не более. Я не заметил на его лице ни тени недовольства, раздражения или гнева. На нем блуждала все та же добродушная улыбка и он по-прежнему смотрел на меня своими добрыми глазами.
— Знаешь, а я кажется понимаю, в чем трудность! — молвил он, оглядываясь на кафе. — Трудность, как всегда, возникла из-за отклонения от правил. Ведь знакомство с абитуриентами должно происходит в подобающей обстановке! А это место, со всем его шумом, гамом и суетой, совершенно не приспособлено к той беседе, которую мы с тобой пытаемся вести. Оно отвлекает тебя, рассеивает твое внимание. К тому же, в твоей памяти все еще слишком свежи воспоминания, которые не позволяют тебе сосредоточиться. Вот что, мой юный друг — давай-ка этот разговор отложим. И вернемся к нему в более подходящем месте и в более подходящее время.
Жермен Петье положил палец на сканер, рассчитавшись за чай, и поднялся со стула.
— Идем же! Нам пора.
Неохотно поднявшись, я последовал за моим провожатым, не перестающим расточать добродушные безадресные улыбки. Я уже слегка жалел о своей вспышке и готов был признать, что я мог бы быть повежливее. Но, с другой стороны, я повторно прокрутил слова этого добряка Петье у себя в памяти, и они все равно вызвали у меня возмущение. Они что, думают, что я какой-то неграмотный полудурок с пустошей, которому они дадут кличку и будут дрессировать?! Может быть, такая методика работает с детьми из центров Хаберна, но по отношению к психически здоровому пятнадцатилетнему человеку, получившему хорошее воспитание и практически окончившему школу, она была просто смешна!
Мы с Петье вышли на улицу и проследовали по тротуару на расположенную невдалеке наземную станцию метрополитена. С того момента, как мы окунулись в толкучку метро, Петье больше со мной ни разу не заговорил. Лишь временами оглядывался на меня и манил за собой, чтобы не потерять в толпе.
Людей здесь было настолько много, что их головы напоминали колышущееся море. Казалось, что на все эти рты в помещении просто не хватит воздуха, и от этой мысли мне становилось душно. Кожа под моим шерстяным свитером, который в наших северных широтах мама называла «легким» и не разрешала носить зимой, в здешней духоте мигом вспотела.
Люди временами толкались локтями. По непроницаемым лицам некоторых я видел, что они, скорее всего, слепо идут по навигатору, находясь в этот момент в своем мире. Над волнующимся океаном голов парили дроны, следящие за безопасностью.
Поначалу от непривычки я слегка стушевался в этой невообразимой толпе, выдав в себе невежественного провинциала. Но очень быстро осознал, что, во-первых, мой высокий рост и тренированные плечи помогают прокладывать себе путь, а во-вторых, извинятся перед каждым встречным, которого я задел локтем, здесь, оказывается, не принято.
С трудом затолкавшись в вагон поезда (меня сплюснули, как селедку в консервной банке), мы проехали пять станций (на трех из которых неодолимый поток людей выносил меня из вагона и заносил обратно), пересели на подземную кольцевую линию (меня сплюснули еще сильнее), проехали три станции по кольцу, затем снова совершили пересадку. Через две станции линия метро вновь вынырнула наружу.
Мы ехали все дальше и дальше. Пассажиров в вагоне становилось меньше: на каждой станции несколько выходили, новые почти не заходили. На каждой станции я смотрел на Петье, но тот отрицательно качал головой: «еще не наша».
Выглянув в окно, я увидел, что высоченные небоскребы постепенно удаляются, а по сторонам виднеются более приземленные, уютные жилые дома. Если, конечно, такие слова уместны по отношению к зданиям высотой в тридцать — тридцать шесть этажей, натыканным так тесно, что на улочки между ними вряд ли часто попадал солнечный свет.
— Нам еще далеко ехать? — нарушил я молчание во время особенно длинного перегона, через восемь станций.
К этому времени кроме нас с Петье в вагоне осталось не больше десятка пассажиров, вяло следящим за голографической рекламой прокладок, быстрых обедов и домашних систем погружения в виртуальную реальность.
— Мы выходим на конечной. После этого нам предстоит небольшая поездка на автомобиле, — отозвался заведующий по воспитательной работе как ни в чем ни бывало. — Ты можешь не утруждать себя запоминанием дороги: ученикам не придется покидать интернат без присмотра.
— Вы вообще никого никуда не выпускаете? — переспросил я, все еще не желая в это верить.
— Мой юный друг, тебе обязательно расскажут все, что тебе требуется знать, когда мы доберемся до места, — терпеливо ответил Петье. — Всему свое время.
Через две станции мы наконец покинули поезд. Конечная называлась «Уилсон Драйв». На просторной наземной платформе, прикрытой сверху от солнца стеклянными панелями, гулял ветер. Не больше десятка людей, в основном пенсионеров, вяло двигались в сторону турникета под надписью «Выход в город».
— Нам сюда, — позвал Петье.
У турникетов, прислонившись к стене, расслабленно стоял офицер в черно-белой униформе полиции Сиднея. Его бронежилет с надписью SPD, бронированные наколенники с налокотниками, кобура и тяжелый шлем разительно контрастировали с умиротворяющей атмосферой этой тихой станции. Невдалеке от него парил небольшой шарообразный дрон, также выкрашенный в черно-белые цвета полицейского департамента.
Взгляд полисмена безучастно прошелся по прочим пассажирам, но остановился на нас. Какое-то время он буравил нас, сканируя своим сетчаточником, затем отслонился от стенки и шагнул к нам:
— Прошу прощения, сэр, но мне требуется провести проверку.
— Конечно, — улыбнулся мой провожатый. — Я Жермен Петье, резидент, сопровождаю абитуриента в Специнтернат № 4 «Вознесения». Все документы в порядке.
