Пока шли обжитыми землями, Красавчика приходилось прятать, дабы не навлечь гнев скорой на расправу деревенщины. Если к моим жёлтым глазам эти ребята ещё проявляли терпимость, руководствуясь остатками разума и тягой к жизни, то мириться с присутствием возле себя неведомой тварины было бы выше их сил. И Красавчик ночевал в лесу, один, там, где я указывал. Утром приходишь – сидит, ждёт распоряжений. Удивительная скотина. Думаю, будь у него мозгов чуть побольше, вот совсем ещё немного, и мы могли бы свободно дискутировать о природе добра и зла.
Чем больше мы удалялись от тлеющих очагов цивилизации, преследуя неугомонного Ткача, тем меньше косых взглядов обращалось в нашу сторону. Странно. Казалось бы, что может испугать жителя, к примеру, Сарапула, имеющего под боком Ижевск со всеми его чудесными порождениями, и в то же время возбудить любопытство, начисто лишённое неприязни, у кочующих по краю земли оленеводов манси? Оказывается – практически всё. Непонимание рождает страх? У кого как. Если жить в страхе – да. Это такая штука, которая питает сама себя, разрастается и со временем вчистую пожирает разум. Незаменимая вещь в управлении толпой. Нужно только ухаживать за ней как следует, культивировать в массах. Запуганный человек склонен без раздумий отторгать всё новое в угоду хоть и дерьмовому, но знакомому и предсказуемому. Города – рассадники страха. Чем крупнее город, тем больше усилий приложено «отцами народа» ко взращиванию побегов тотального недоверия, злобы и нетерпимости. Это их скорлупа. И пусть внутри всё давно стухло, но снаружи ещё страшнее. А вонь… Что вонь? Не смертельно, потерпим.
Ткач – сразу видно – вырос в городе образцовом с этой точки зрения. Чёртов параноик. Я нагнал его на окраинах Казани спустя месяц после нашего драматического расставания в московском бомбоубежище. Фома хоть и говнился, пытаясь сбить цену, но ориентировки выдал. Благо соглядатаев у него предостаточно, от Владимира до Чебоксар. Это здорово сэкономило мне время. Но… Я облажался. До сих пор кулак чешется садануть себе в лоб, как вспомню. Он был у меня в руках. Не больше ста метров. Тишь да гладь. Угольник прицельной сетки лежит под тазобедренным суставом Ткача. Мне нужно всего три выстрела, чтобы сделать из него гуттаперчевую куклу, которая ответит на все-все вопросы, лишь бы поскорее сдохнуть. Аккуратно выбираю спуск своей пристрелянной ВСС, которая ни разу не подводила, и… Так бывает. Это невероятно, это бесит до нервного зуда, и ничего уже не исправишь. Я промахнулся. Ткач ушёл в казанские руины. Погоня длилась почти сутки. Но ничего, кроме нескольких растяжек, я так и не нашёл.
С тех пор эта мнительная сука постоянно настороже. Такие кренделя выписывает, что только поспевай – не зевай. Нигде не останавливается больше чем на неделю. Не берёт подельников. Не возвращается на старые лёжки. Дважды отращивал и сбривал бороду. И дважды же организовывал засаду на меня.
Первый раз это случилось год назад. Я тогда летел что есть духу, ухватив свежий след, который вёл в Малмыж – захудалый городишко в ста двадцати километрах на северо-восток от Казани. Таких ещё немало осталось по эту сторону Уральского хребта. Бессмысленные, никчёмные. Они и полвека назад еле держали голову над болотом. Сорокаминутная война обошла их стороной, побрезговала тупить ядерную косу о всякий мусор на карте. И теперь они медленно умирали. Единственное, что держало тут людей, – привычка. Города привычки. Да, Малмыж был из них. К две тысячи шестьдесят восьмому году, когда этой дыре посчастливилось принять меня, здесь проживало не больше полутора тысяч голодранцев. Из примечательных мест в Малмыже имелся едва живой спиртзавод и постоялый двор при местном питейном заведении – сердце города. Именно сюда и пожаловал Ткач.
Был вечер субботы. Кабак ломился от страждущих разбавить застоявшуюся кровь спиртом. Я подошёл к хозяину, заказал стопку и, оставив на чай два серебряных, попросил дозволения ознакомиться с гостевой книгой. Последней записью в полупустом журнале значился некто Сдравин-Охчинский Николай. Обладатель столь необычной фамилии и почерка Ткача оплатил комнату прошлым вечером, а съезжать собирался через трое суток. Весь день проторчал в номере. Вёл себя тихо. Продемонстрированный портрет разыскиваемого «врага общества» и ещё четыре монеты помогли хозяину проникнуться ко мне доверием и не препятствовать «вершению правосудия». Пока я шагал по коридору к указанным апартаментам, навинчивая «ПБС» на ствол, в голове всё крутилась эта дурацкая фамилия – Сдравин-Охчинский. Николай. Сдравин. Охчинский. Ни… До двери номера оставалось пять шагов, когда ноги, оказавшись сообразительнее головы, развернули меня на сто восемьдесят градусов и понесли обратно. Я влетел в первую же приоткрытую дверь, перемахнул через мертвецки пьяное тело на топчане и бросился в окно. Два взрыва, грохнувшие почти одновременно, превратили большую часть кабака в братскую могилу. Те, кто выжил, контуженные, в дыму и пламени, пытались выбраться из-под обвалившейся кровли. Искали любую щель, как тараканы на сковородке. Слепые, задыхающиеся, скребли ногтями по смертельно пылающему дереву и вопили, истошно вопили, пока огонь не спёк их лёгкие.
Да, Ткач умеет вдохнуть в серые будни искру праздника. Он был где-то поблизости. Я уверен. В этой дыре радиодетонаторов не достать. Значит, он пользовался обычным, электрическим. Крыльцо заминировать не сумел, слишком заметно. Иначе мои кишки в тот вечер падали бы на землю, словно бумажный серпантин. Наверняка кинул провода через окно своего номера. Одна бомба в комнате, вторая снаружи, насколько проволоки хватило. Где-нибудь у противоположной боковой стены. А сам засел в брошенном доме по соседству. Так и вижу этого ублюдка, гладящего кнопку подрывной машинки, едва сдерживая семяизвержение.
Спасительное окно выходило на задний двор. Помню, как втемяшился башкой в жердь забора, раскроил себе бровь. Выбил доску и смылся. Ткач не мог меня видеть. Он должен был пребывать в полной уверенности, что я остался в той куче золы вместе с парой дюжин забулдыг. Он должен был расслабиться. Но этого не произошло.
Вторую попытку Ткач предпринял спустя четыре месяца, возле Перми.
То, что наймитская сволочь не утратила бдительности, стало понятно задолго до этого. И засаду я ждал. А потому предпочитал ходить неторёными путями, чуть в стороне от дорог, полей, степей, низин… Короче, ховался как мог. Время дорого, а шкура дороже.
К выдвижению в мёртвый город-миллионник я подошёл ответственно – разжился картой, опросил старожилов окрестных сёл на предмет тамошних достопримечательностей. Узнал много интересного. Так, например, оказалось, что в Перми до войны действовали с дюжину предприятий оборонной направленности. По ним-то и был нанесён главный удар – то ли три, то ли четыре полумегатонных плюхи, в разные части города, и одна полуторамегатонная в Индустриальный район, где наряду с прочим находились нефтегазоперерабатывающие заводы и другое химическое говнище в промышленных масштабах. Один бойкий дедок поделился воспоминаниями о рассказах отца, как тот, будучи пацаном, наблюдал после ядерного удара над Пермью жуткий огненный вихрь. Говорит, полыхнуло так, что всем селом по околицам пожары тушили. А на нефтеперегонном комбинате потом с неделю столб пламени до неба взвивался, пока Пермь догорала. Может, и сбрехал его папашка, но район тот я на карте сразу заштриховал красненьким, решив не соваться от греха подальше. Ещё одна полушка ухнула по Камской ГЭС, но в цель не попала, отклонившись на километр. Русло Камы в том месте, по слухам, заметно расширилось, а плотина ГЭС, хоть и сильно пострадала, стоит по сей день. На вопрос о переправах опрошенные заверяли, что западный мост, отмеченный на моей карте как отрезок шоссе Р-242, разрушен. Остальные же два моста находились в черте города, и к ним никто из моих собеседников не ходил, а с берега те было не разглядеть. Но одного знатока я всё же отыскал. Он клялся-божился, будто автомобильный мост, идущий из самого центра города, жив и вполне надёжен. Соврал сука. Видать, невзлюбил меня за что-то. Может, я был слишком настойчив в своих вопросах, к которым приступил после того, как оприходовал его миловидную дочурку и обчистил закрома? Нет. Если б я был действительно настойчив, то услышал бы чистую правду. В очередной раз убеждаюсь, что за милосердие люди склонны платить чёрной неблагодарностью.
