Мы болтаем о вечеринке, о развлечениях, о еде. Потом он шутит о пунше на моем тренировочном показе. Я не понимаю, о чем он, но потом до меня доходит, что он — тот самый человек, который упал в чашу с пуншем, когда я пустила в распорядителей стрелу. Ну, хорошо, это неправда. Я стреляла не в распорядителей, а в яблоко во рту жареного поросенка. Но я заставила их подпрыгнуть.
— Ах, вы тот, кто… — смеюсь я, вспоминая его полет в чашу с пуншем.
— Да, и вы будете счастливы узнать, что я так и не оправился, — говорит Плутарх.
Мне хочется сказать, что двадцать два мертвых трибута тоже никогда не оправятся от Игры, которую он помогал создавать. Но я всего лишь говорю:
— Хорошо. Так в этом году вы Глава распорядителей Игр? Это, должно быть, большая честь.
— Между нами говоря, было не слишком много желающих для этой работы, — отвечает он. — Такая большая ответственность за то, как пройдут Игры.
Да, последний парень-то умер, думаю я. Он должен знать о Сенеке Крэйне, но он не выглядит ни капли заинтересованным этим фактом.
— Вы уже планируете Игры Двадцатипятилетия Подавления? — спрашиваю я.
— О, да. Над ними, конечно, работают уже в течение нескольких лет. За день арены не построишь. Но, скажем так, вкус Игр по-настоящему определяется только теперь. Хотите верьте, хотите нет, но сегодня у нас совещание по стратегии, — говорит он.
Плутарх останавливается и вытаскивает золотые часы на цепочке из кармана пиджака. Он с щелчком открывает крышку, смотрит на время и хмурится.
— Мне скоро нужно будет уходить. — Он поворачивает часы в мою сторону, так, чтобы я могла видеть циферблат. — Оно начнется в полночь.
— Кажется, это довольно поздно для… — начинаю я, когда кое-что отвлекает меня. Плутарх двигает часы большим пальцем, и на мгновение на них появляется изображение, вспыхивая, будто освещенное свечами. Это еще одна сойка-пересмешница. Точно такая же, как на броши, прикрепленной к моему платью. Как только она исчезает, он закрывает часы.
— Они очень симпатичные, — говорю я.
— Они не просто симпатичные, они единственные в своем роде, — говорит он. — Если кто-нибудь будет обо мне спрашивать, говорите, что я отправился домой, спать. Совещания полагается держать в секрете. Но я подумал, что ничего страшного, если я расскажу вам.
— Да, ваша тайна останется со мной.
Мы обмениваемся рукопожатием, он делает небольшой поклон, обычный жест здесь, в Капитолии.
— Хорошо, встретимся следующим летом на Играх, Китнисс. Поздравляю вас с помолвкой, и пусть удача всегда будет на вашей стороне.
— Мне она понадобится, — говорю я.
Плутарх исчезает, и я пробираюсь сквозь толпу, ища Пита, пока совершенно незнакомые люди поздравляют меня. С моей помолвкой, с моей победой в Играх, с моим выбором помады. Я благодарю их, но в действительности думаю о Плутархе, хвастающемся своими симпатичными, единственными в своем роде часами. Было нечто странное в этом. Почти тайное. Но что? Возможно, он думает, что кто-то еще может украсть его идею и поместить сойку-пересмешницу на часы? Да, наверняка он заплатил за это целое состояние и теперь не может показать никому, потому что боится, что кто-нибудь сделает их низкопробную версию. Только в Капитолии.
Я нахожу Пита, восхищающегося столом с искусно украшенными пирогами. Пекари специально вышли с кухни, чтобы поговорить с ним о глазировании, они буквально перебивают друг друга, спеша ответить на его вопросы. По его просьбе они собирают для него набор пирожных, чтобы он мог взять их с собой в Дистрикт-12, и там спокойно изучить их работу.
— Эффи сказала, что мы должны быть на поезде в час. Интересно, сколько времени? — произносит он, озираясь.
— Почти полночь, — говорю я, отщипывая шоколадный цветок от торта прямо пальцами, и съедаю его, совершенно не переживая из-за своих манер.
— Самое время, чтобы сказать спасибо и попрощаться! — щебечет Эффи, беря меня под локоть. Это один из тех моментов, когда я только рада ее навязчивой пунктуальности. — Мы подхватим Цинну и Порцию, и они пойдут с нами, чтобы проститься с важными людьми. Потом мы отправимся к выходу.
— Разве мы не должны поблагодарить президента Сноу? — спрашивает Пит. — Это же его дом.
— О, он не большой любитель вечеринок. Слишком занят, — говорит Эффи. — Я уже приняла меры, чтобы все необходимые послания и подарки были переданы ему завтра. Вот ты где! — Эффи машет двум дежурным Капитолия, поддерживающим между собой пьяного Хеймитча.
Мы едем по улицам Капитолия в автомобиле с затемненными окнами. Сзади в другой машине сидит наша приготовительная команда. Толпы празднующих людей настолько велики, что приходится двигаться очень медленно. Но Эффи учла абсолютно все, и ровно в час мы оказываемся около поезда и выходим на станцию.
Хеймитча вносят в его комнату. Цинна заказывает чай, и все мы садимся вокруг стола, в то время как Эффи шелестит своими бумажками с расписаниями, напоминая нам, что мы по-прежнему находимся в Туре.
— Не забываем, в Дистрикте-12 нас ждет Праздник Урожая. Поэтому предлагаю всем выпить свой чай и сразу лечь в кровати.
Никто не возражает.
Когда я открываю глаза, уже середина дня. Моя голова покоится на руке Пита. Я не помню, как он пришел прошлой ночью. Я поворачиваюсь, стараясь не потревожить его, но он уже не спит.
— Никаких кошмаров, — говорит он.
— Что? — спрашиваю я.
— У тебя не было никаких кошмаров прошлой ночью, — поясняет он.
Он прав, впервые за последнее время я спала всю ночь.
— Тем не менее, сны мне снились, — говорю я, вспоминая. — Я бежала за сойкой-пересмешницей сквозь лес. Очень долго. А на самом деле это была Рута. Я имею в виду, когда та запела, у нее был ее голос.
— Куда она вела тебя? — спрашивает он, убирая волосы с моего лба.
— Я не знаю. Мы никуда не дошли, — отвечаю я. — Но я чувствовала себя счастливой.
— Да, ты спала так, словно ты была счастлива, — говорит он.
— Пит, почему я никогда не могу определить, когда кошмары у тебя? — спрашиваю я.
— Не знаю. Не думаю, что я мечусь или выкрикиваю что-нибудь. Я просто попадаю туда, парализованный ужасом, — объясняет он.
— Тебе следует будить меня, — говорю я, думая, как я прерываю его сон по два-три раза за ночь и о том, сколько времени уходит, чтобы успокоить меня.
— Это необязательно. Мои кошмары обычно о том, как я теряю тебя, — поясняет он. — Я успокаиваюсь, как только понимаю, что ты рядом.
Тьфу! Пит говорит это таким пренебрежительным тоном, а ведь это словно удар в живот. Он просто честно отвечает на мой вопрос. Он не давит на меня, не делает на самом деле никаких признаний в любви. Но я чувствую себя просто ужасно, как будто я использую его. А может, так и есть? Я не знаю. Знаю только, что впервые я считаю аморальным то, что он здесь, в моей постели. Как бы парадоксально это не звучало, ведь теперь мы официально помолвлены.
