— Посмотри на себя! Как будто ты зашла прямо с улицы Капитолия.
Я подхожу ближе. Мои пальцы дотрагиваются до сойки-пересмешницы.
— Теперь даже брошка подходит для этого. Сойки-пересмешницы сейчас на пике моды в Капитолии, благодаря тебе. Ты действительно уверена, что не хочешь ее забрать? — спрашиваю я.
— Не глупи, это подарок, — говорит Мадж. Она заплетает свои волосы праздничной золотой лентой.
— А откуда она у тебя вообще? — интересуюсь я.
— От моей тети, — говорит она. — Но, думаю, она хранилась в нашей семье долгое время.
— Это интересный выбор — сойка-пересмешница, — произношу я. — Я имею в виду, из-за того, что случилось во время восстания. Ну, вся эта болтовня соек, из-за которых у Капитолия было столько проблем.
Сойки-говоруны были переродками, генетически измененными птицами мужского пола, созданными Капитолием как оружие, чтобы шпионить за мятежниками из дистриктов. Они могли запоминать и воспроизводить человеческую речь, так что, их посылали в область мятежа, где они должны были захватить наши слова и передать затем их Капитолию. Мятежники уловили суть и обернули оружие Капитолия против него самого, отсылая птичек с ложными сведениями. Когда Капитолий выяснил это, соек-говорунов решено было уничтожить. На воле они должны были вымереть через несколько лет, но сойки-говоруны спарились с самками пересмешников, и появился совершенно новый вид.
— Но ведь сойки-пересмешницы никогда не были оружием, — говорит Мадж. — Они всего лишь певчие птицы, разве не так?
— Да, наверное, — отвечаю я. Но это не так. Пересмешник — всего лишь певчая птица. А вот сойки-пересмешницы — существа, которых Капитолий никогда не собирался создавать. Они не рассчитывали, что сойкам-говорунам хватит мозгов приспособиться к окружающему миру и, передав свой генетический код, процветать в новой форме. Они не ожидали от них воли к жизни.
Сейчас, пока я пробираюсь сквозь снег, я вижу, как сойки-пересмешницы прыгают на ветках, подхватывая трели других птиц, повторяя их, а затем преобразовывая во что-то новое. Как всегда, они напоминают мне о Руте. Я думаю о сне, который был у меня той ночью в поезде, где я бежала за ней, а она была сойкой-пересмешницей. Мне жаль, что я не поспала чуть дольше и не узнала, куда она вела меня.
Это путь к озеру, несомненно. Если Гейл вообще решит пойти за мной, он будет вынужден потратить очень много сил, которые могли бы пойти на охоту. Его отсутствие на обеде мэра, несмотря на то, что вся его семья была там, особо бросалось в глаза. Хейзелл сказала, что он остался дома больной, но это было, очевидно, ложью. Я также не смогла найти его на Празднике Урожая. Вик сказал, что его нет, потому что он охотится. Это, вероятно, было правдой.
Спустя несколько часов я дохожу до дома, стоящего около озера. Возможно, «дом» — это громко сказано. Это всего лишь одна комната. Приблизительно двенадцать квадратных футов.[11] Мой отец считал, что давным-давно тут было много зданий (здесь до сих пор можно увидеть некоторые части фундамента), и люди ездили сюда на отдых: играть и ловить рыбу в озере. Этот дом пережил другие, потому что он сделан из бетона. Пол, крыша, потолок. Только в одном из четырех окон осталось стекло: потрескавшееся и пожелтевшее от времени. Здесь нет никакого водопровода и электричества, но камин все еще работает, а в углу лежит охапка дров, которые мы с отцом собрали несколько лет назад. Я развожу небольшой огонь, рассчитывая, что туман скроет, выдающий меня дым. Пока огонь разгорается,[12] я расчищаю снег, налетевший из окон без стекол, пользуясь веником, который отец сделал для меня, когда мне было примерно восемь и я играла здесь в «дом». А затем я сажусь на бетон рядом с крошечным очажком и, греясь, жду Гейла.
Проходит на удивление мало времени, прежде чем он появляется. С луком на плече, мертвая дикая индейка, которую он, должно быть, встретил по пути, висит у него на поясе. Он стоит в дверном проеме, как будто раздумывая, заходить или нет. Он держит нераскрытую сумку с едой и флягой и перчатки Цинны. Он не будет принимать подарки, потому что злится на меня. Я совершенно точно знаю, что он чувствует. Разве не так же я поступала со своей матерью?
Я смотрю в его глаза. Его характер не может скрыть под маской боль от чувства предательства, которое он испытывает из-за моей помолвки с Питом. Наша встреча сегодня — последний шанс для меня не потерять Гейла навсегда. Я могла бы потратить часы на попытки объяснить, и даже потом он, возможно, откажется от меня. Вместо этого я начинаю с главного в моей защите.
— Президент Сноу лично угрожал убить тебя, — говорю я.
Гейл слегка приподнимает брови, но на его лице, на самом деле, нет никакого страха или удивления.
— Кого-нибудь еще?
— Ну, вообще-то он не давал мне копию списка. Но могу предположить, что он включает в себя обе наши семьи, — говорю я.
Этого хватает, чтобы он подошел к огню. Он садится перед очагом и начинает греться.
— Если не что?
— Если ничего теперь, — говорю я. Очевидно, это требует несколько большего количества объяснений, но я понятия не имею, с чего и каким образом начать. Так что, я просто сижу и уныло смотрю в огонь.
После минуты такого времяпрепровождения Гейл нарушает тишину:
— Ладно, спасибо за предупреждение.
Я поворачиваюсь к нему, собираясь удержать, но попадаю в ловушку его глаз. Я ненавижу себя за то, что улыбаюсь. Это не веселый момент, но я, полагаю, никто не может осудить меня за это. Все равно мы все будем уничтожены.
— У меня действительно есть план, ты же знаешь.
— О да, держу пари, что просто потрясающий, — говорит он, бросая перчатки мне на колени. — Вот. Мне не нужны старые перчатки твоего жениха.
— Он не мой жених. Это всего лишь часть игры. И это не его перчатки, а Цинны.
— Тогда верни их. — Он надевает перчатки, сгибает пальцы. — По крайней мере, я умру в комфорте.
— Оптимистично. Конечно, ты не знаешь ничего из того, что произошло, — говорю я.
— Ну, так приступай, — произносит он.
Я решаю начать с вечера, когда мы с Питом были коронованы как победители Голодных Игр, и Хеймитч предупредил меня насчет гнева Капитолия. Я рассказываю ему о беспокойстве, которое преследовало меня даже, когда я вернулась домой, о президенте Сноу в моем доме, убийстве в Одиннадцатом Дистрикте, о напряжении в толпах, о последнем отчаянном усилии — помолвке, о президентском знаке, говорящем о том, что всего этого было недостаточно, что мне придется заплатить.
Гейл ни разу не перебил меня. Пока я рассказываю, он убирает перчатки в карман и превращает еду из сумки в обед для нас. Режет хлеб и сыр, убирает сердцевину из яблок, отправляет каштаны в огонь, чтобы те поджарились. Я смотрю на его красивые руки, умелые пальцы. Покрытые шрамами, такими же, какие были у меня, пока Капитолий не стер их все с моего тела, но сильные и ловкие. Руки, которые орудуют на угольных шахтах, очень точно устанавливают самые сложные ловушки. Руки, которым я доверяю.
