во фраке. Стол укрывала белая, накрахмаленная скатерть. Поверх стояли фужеры и лежали серебряные приборы.
— Я не умею ими пользоваться! — запаниковал Федор. Мысленно, конечно.
— Не ссы! — отозвался Друг. — Я умею.
Офицеры помогли женам сесть, заняли места рядом. Федор примостился с краю.
— Шампанское неси! — велел Куликов официанту. — И стерлядку под соусом бешамель.
— Сей минут! — сказал официант и умчался. Обратно появился с серебряным ведерком в руках. Из него торчало горлышко бутылки. Официант поставил ведерко на стол, сорвал с горлышка фольгу и с легким хлопком извлек пробку. Завернув бутылку в салфетку, разлил шампанское по бокалам. После чего снова убежал.
— Дамы, господа! — Куликов поднял свой бокал. — За здоровье присутствующих!
— И награды! — добавил Рогов.
— Будет здоровье, будут и награды, — хмыкнул Куликов и в два глотка осушил бокал.
— Николя! — укорила его супруга.
— Ерунда! — ответил Куликов. — Легкая шипучка.
Федор пригубил из своего бокала.
— Кислятина! — пожаловался Другу.
— Она вся такая, — отозвалось в голове. — Виду не показывай. На нас смотрят. Сейчас мы их удивим.
— Вдова Клико? — спросил Федор, ставя бокал.
— Точно! — кивнул Куликов. — Разбираетесь, Федор Иванович? Не ожидал.
— Доводилось пробовать, — скромно сказал Федор. Дамы наградили его удивленными взглядами.
Подскочил официант с подносом. Расставил перед гостями тарелки с запеченной стерлядью, в центр стола водрузил блюда с тонко нарезанным пшеничным хлебом. Федор наколол вилкой ломоть и положил на тарелку перед собой. Затем взял правой рукой странный нож, походивший на лопатку. Прижал вилкой стерлядку к блюду и легким движением срезал филе с хребта. Отделив кусочек, обмакнул его в соус и отправил в рот. Положив приборы, отломил от хлеба кусочек и бросил следом. Прожевал — вкусно. Внезапно в нем проснулся аппетит, и Федор набросился на угощение. Ел быстро, но аккуратно, сопровождая каждый кусок глотком из бокала. Не успел опомниться, как стерлядка кончилась. Этим тут же воспользовалась Куликова.
— Где вы научились так пользоваться столовыми приборами, Федор Иванович? — спросила. — Признаться, удивили.
— Я… это… — смущенно забормотал Федор. — В книжке видел.
— Menteur [47]! — фыркнула жена Рогова.
— Аля! — укорил ее муж.
— Excusez-moi, Madame. Si vous voulez que vous ne soyez pas compris, choisissez une autre langue, comme le Latin. Je connais le français, ainsi que l'allemand et l'anglais [48], — сказал Федор.
За столиком воцарилась тишина. Офицеры и их жены изумленно смотрели на Федора. Первым не выдержал Куликов. Откинувшись на спинку стула, он захохотал. Хрюкнув, к нему присоединился Рогов, следом прыснула Полина. Алевтина покраснела, но спустя несколько мгновений присоединилась к остальным. Невозмутимым остался лишь Федор. Наконец смех стих. Первым заговорил Куликов.
— Умеешь ты удивлять, Федор. Где выучился языкам?
— В приюте. Была у меня там покровительница, свободно говорила на всех трех. А у меня к языкам способность.
— Не только к ним, — хмыкнул Рогов.
— Вы вправду знаете английский? — затараторила Полина. — Скажите что-нибудь! Никогда не слышала [49].
Федор на мгновение задумался.
— Good friend, for Jesus’ sake forbear, to dig the dust enclosed here, — начал нараспев. — Blessed be the man that spares these stones, and cursed be he that moves my bones.
— Это стихи? — спросила Куликова.
— Точно так, Полина Александровна, — подтвердил Федор. — Эпитафия на могиле Шекспира. В переводе будет так: «Друг, ради Господа, не рой останков, взятых сей землей; не тронувший блажен в веках, и проклят — тронувший мой прах».
— Вы читали Шекспира в подлиннике?
— Пробовал, Полина Александровна, — не понравилось. Я больше техническую литературу потребляю. Мастеровой ведь.
— Да уж! — язвительно произнесла Рогова.
Муж посмотрел на нее укоризненно. Неловкую сцену сгладил появившийся с подносом официант. Поставил перед гостями блюда с телятиной и графинчик с коньяком, собрал грязную посуду и унес. Куликов немедленно завладел графинчиком и разлил коньяк в бокалы мужчин. Женщинам добавил шампанского. Застолье продолжилось. Звучали тосты: за дам, за золотые руки и светлую голову Кошкина, алаверды — за умных и понимающих начальников. Федор пил, ел нежную телятину в кисло-сладком соусе, улыбался шуткам и говорил дамам комплименты. Спросив у них разрешения, офицеры расстегнули воротники мундиров, Федор ослабил узел галстука и расстегнул верхнюю пуговицу сорочки. Ему было радостно и тепло. Он сидел в компании милых и приятных людей, даже жена Рогова не казалась более мымрой. Красивая женщина. Ну, а кобызится, так дворянка, да еще из столбовых, как шепнула Федору Полина, когда Алевтина ненадолго удалилась «припудрить носик».
— Счас спою! — внезапно прозвучало в голове Кошкина.
— Что ты! — испугался Федор. — Неприлично.
— Не ссы, Федя! — отозвался Друг. — Я ж не за столом. Вон как раз пианист ушел.
— Ты умеешь играть? — удивился Федор.
— Учили в детстве, — ответил друг. — Родители хотели, чтобы сын развивался всесторонне. В результате вырос балбес. Учиться не хотел, экзамены в институт провалил, отец разозлился и пристроил меня на завод. Потом армия, где вправили мозги. После года службы поступил в военное училище — для срочников имелись льготы. Но играть не разучился, любил заплести дамочкам мозги, — Друг хихикнул. — Они падкие на такое. Так что споем.
— Я не умею! — запаниковал Федор.
— В армии пел? — спросил Друг.
— Да, — согласился Федор. — В строю.
— Вот и здесь сможешь! — отрезал Друг. — Дамы и господа! — обратился он к присутствовавшим за столом. — Не возражаете, если я вас немного развлеку. Пианист ушел, скучно.
— Просим! — захлопала в ладоши Полина.
— Просим! — поддержали ее остальные, в том числе Алевтина.
Федор встал, перешел к пианино и опустился на табурет перед ним. Пробежался пальцами по клавишам.
— Немного расстроено, — оценил Друг. — Но сгодится. Что им исполнить? Наверное, из репертуара Малинина, он у нас главный российский гусар. Поехали!
— У вагона я ждал, расставаясь с тобой, Полон грусти печальных мгновений. И в мечтах об ином, вся душою со мной, Ты мне бросила ветку сирени… [50]
