– За шестьдесят, – наобум брякнул Федя неподъемную цифру.
– Ты ошибся почти в два раза.
– Чего?.. – не понял я.
– Мне больше ста лет.
– Гонишь! Столько не живут, – выразил Федор наше общее мнение.
– Молодые люди! Я никогда не давал вам повода сомневаться в своих словах, – возмутился Хаймович. – Конечно, у меня нет доказательств, и этот факт вам придется принять на веру. Но у меня есть дневник Мухи. Помнишь ту зеленую тетрадку, Максим, которую ты нашел в вертолете?
– Да ну на фиг? – удивился я. – Чего-то припоминаю… А откуда она там?
– Не знаю, как она там оказалась, и, собственно, подписи, удостоверяющей авторство Мухи, там нет, но есть намеки на кучу известных мне фактов, – многозначительно произнес Хаймович. Наш орел гордо поднял нос и вытянул шею.
– Да ладно, Хаймович, не дуйся, – сказал я примирительно, – сто так сто… Нам что, жалко, что ли?
– Я в снисходительности не нуждаюсь, – закипел Хаймович. – Возьмите и сами почитайте этот дневник! Убедитесь в моей правоте. А впрочем, вот вам доказательство.
И с этими словами он потянул из ножен нож и полоснул себя по кисти. Кровь мигом окрасила руку и закапала на бетонный пол, сворачиваясь пыльными каплями. И, пока мы с Федей ошарашенно пялились на сдуревшего старика, он вытер правой рукой левую и поднес ее нам под нос, показывая свою грязную окровавленную руку с розовой полоской свежего шрама.
– А нам голову морочил, что мутанты долго не живут.
– Кончай, Федя, его злить, а то он голову себе оттяпает в доказательство.
– Вот уж не дождетесь! – рассмеялся Хаймович, и обстановка разрядилась.
– Понимаю, – сказал Косой, провожая взглядом руку со шрамом, – такое лекарство будет подороже автомата.
– Конечно! Это жизнь, долгая жизнь. И ради такого средства я и тащил вас на четвертый этаж. Теперь вы понимаете?
– А то!
– Вот и ладушки, а теперь давайте бодрой рысью обследуем этаж, а то, боюсь, мы тут надолго застряли.
И мы затрусили дальше. Толстый-2 ныть перестал и спешил за нами. Любопытство было сейчас его основным чувством, он всё силился понять, чего это мы делаем. Кабинеты мелькали перед глазами. Были там какие-то твари в колбах. Одна из них мне запомнилась. Высокая девичья грудь, да и мордашка ничего, только ноги подгуляли. Не было у нее ног – лишь толстый хвост, покрытый чешуей. Косой потыкал в нее пальцем и спросил у Хаймовича:
– А как?
– Да вот так, – улыбнулся Хаймович, – ей свои Ихтиандры предназначались, а не люди.
Рядом в колбе с раствором сидел такой же, только самец, без первичных половых признаков.
– Икру они метали, что ли, как лягушки? – сказал с сомнением Федя.
– Сомневаюсь, судя по молочным железам, они все-таки млекопитающие.
Добежав до конца коридора, где, судя по нижнему этажу, обычно устраивали зверинец с клетками, мы обнаружили, что пол усыпан землей, причем, чем дальше от входа, тем толще становился ее слой, достигая в конце концов потолка.
– Стоп, – сказал Хаймович, – как бы не обвал это был. Хотя мне почему-то кажется, что это нечто другое…
Я поворошил ботинком землю. И действительно, земля рыхлая, такая встречается возле крысиных нор, а в больших количествах – возле нор самоходок. Не обвал, это точно. Закрыв глаза, пошарил перед собой. Ничего. Я уже приноровился и понял, что с закрытыми глазами лучше чувствую окружающее. Ничего живого и опасного не было – там, за холмом. Кивнул деду, мол, можно идти. И мы двинули в гору, по щиколотку утопая в земле. Наверху пришлось передвигаться ползком, до потолка было не больше метра. Так доползли до самых клеток. Здесь земли стало поменьше. И мы уселись обозреть открывшуюся картину.
Ржавые прутья клеток торчали в разные стороны, словно кудри на голове Луизы. Мне почему-то представилось, что это кто-то большой и толстый раздвинул их животом. Самое примечательное во всей этой картине – метровая дыра под самым потолком, на стыке со стеной. Из нее ощутимо несло сыростью и еще чем-то. Тоненький мутный ручеек вытекал из дыры и впитывался в землю. Первым заговорил Моисей Хаймович:
– Дыра – это нора, а нора – это не всегда крыса.
– Мне тоже такие не встречались.
– Толстый, пошарь там, – распорядился Косой. – Есть кто-нибудь?
Терпеть не могу, когда он командует, как будто без него не знаю, что делать.
– Косой, у тебя автомат, ты и шарь.
– Ну ты понял?..
– Понял, но не чувствую. Сейчас ближе подойду.
И я двинулся, с трудом переставляя глубоко уходящие в землю ноги. Добравшись до норы, ушел в землю почти по пояс, утонув в грязи. Хорошо тут водицы натекло. Уцепившись за твердый бетонный край, подтянулся на руках. Пахло нежилым, но кто-то тут гадил наверняка. Давно гадил. Была примесь еще какого-то запаха, вроде бы знакомого, но вспомнить его я не смог. А так пусто. Где-то далеко шла какая-то возня. Но это что-то мелкое, не иначе как крысы.
– Нет там никого. И самое главное – здесь сквозняк. Видать, этот лаз прямо на поверхность ведет. Полезем?
– Поскольку это единственный выход, решение очевидно. Максим, ты уверен, что там в проходе эта землеройка не сидит?
– Ой, Хаймович, любишь ты блудословие, – вставил Федя, – проще сказать нельзя? Лезем.
– Словоблудие, Федор, – поправил Хаймович.
– Короче, слов много. Полезли, Толстый. Давай я первый. Автомат у меня, если что.
– Да я уже почти…
– Максим, возьми фонарик.
– Не откажусь.
* * *
Грязно, темно и холодно. Земля сыпется за шиворот, скользит под ногами, хлюпает жижей под животом. И ты, сплошным комком грязи, извиваясь как змея, ползешь, срывая ногти о стылую и скользкую землю. Желание вернуться не заставило себя долго ждать. Еще сильнее было желание согреться, обтереться от грязи, просто полежать, расслабившись, пусть даже в грязи. Но оно невыполнимо, поскольку тут же соскользнешь вниз на головы спутников.
Подъем местами был настолько крутым, что приходится выбивать ботинками ступеньки, чтоб хоть как-то зацепиться. Им еще хуже. Косому летит в лицо грязь с моих ботинок. Пару раз он хекнул, думал обругать, но потом понял, что иначе никак, и замолчал. Позади Косого тяжело сипит Хаймович. Сдюжит ли старый?
Пару раз из руки убегал скользкий, как лягушка, фонарик и упирался мне в грудь. Толку от него не много, свет через заляпанное грязью стеклышко пробивается с трудом. Но что-то останавливает меня погасить его совсем. Хотя темноты я уже давно не боюсь, но без света будет совсем скучно.
Руки не слушаются. Пару раз устраивали привал, упирались ногами в стены и грели дыханием застывшие пальцы. Кажется, мука эта продлится бесконечно. Так и будем ползти до конца жизни, пока не помрем. Холод и усталость вытеснили все мысли и чувства, и я чуть было не прозевал момент, когда лучик света, брошенный вперед, вдруг выхватил из темноты какой-то предмет. И я остановился как вкопанный.
