Камни прогрелись на солнце, сидеть было приятно. Я огляделся — нет ли поблизости змей или насекомых с вредными привычками — и осторожно вытянулся. Сидеть хорошо, а лежать лучше. И отдыхаешь быстрее. Да, вот что значит привыкание; привыкание и адекватная оценка обстановки. Два часа назад я вел себя иначе. Какое там лежать: я оглядывался на каждый шорох, все время был настороже. А ведь я не первый год работаю в лесах, не раз встречался с хищниками. Но чего не сделает внушение: Уокер так запугал меня со своими «неизвестными факторами, представляющими реальную опасность», что эти факторы стали мерещиться на каждом шагу.
В сущности, человека легко запугать. Когда умные, знающие, опытные люди вокруг тебя уверены, что дело плохо, когда они обсуждают таящиеся повсюду опасности, то ты можешь подшучивать над их подозрениями, но вряд ли оставишь дверь не запертой на ночь и откроешь ее по первому стуку. Ты будешь бояться шорохов, струйки воды, вдруг вздумавшей вытечь из закрытого крана, кустов и пней на ночной дороге. За каждым кустом прячется незнакомец, в руках у него карабин, из которого был убит Пропп. Конечно, есть смелые люди, они спокойно смотрят в лицо опасности, рука уверенно лежит на рукояти кольта. Но я не таков. Когда мне предстоит работать в местах, где возможна встреча с хищниками, я передвигаюсь со всеми предосторожностями и стараюсь не рисковать. Пока что мое общение с волками, тиграми и прочими плотоядными заканчивалось благополучно.
Я взглянул на часы. О, что-то я разнежился! Пора идти. Неплохо бы взять здесь пробу грунта — место легко определяется на карте; только какой здесь грунт, одни камни. Пробы, конечно, дело не мое, а геолога, который прибудет сегодня. Но ходить по району будем только мы с ним, ни физики, ни математики этого делать не будут (хотя, возможно, мой сосед поучаствует?), так что надо будет договориться и скооперироваться. Ладно, возьму пробу поблизости, как только камни кончатся.
Я засунул флягу в рюкзак и двинулся в обратный путь. Идти было чуть легче, чем раньше: склон действительно оказался более пологим, и подлесок здесь был немного реже. Хотя отсутствие звериных троп все равно превращало ходьбу в нелегкую, порой изнурительную работу. Теперь, когда я своими ногами измерил часть нашего района, я с меньшим доверием относился к заверению Уокера, что следователи обшарили все окрестности и не нашли никаких следов пропавших участников группы Рошбаха. Неужели они заглянули везде? Например, на дно этого ущелья, вдоль которого я иду? Ведь даже сейчас, находясь поблизости, я слышу только шум бегущего по дну ручья, сам же ручей остается невидимым, как и его русло. А может быть, там лежит тело одного из исследователей?
А заросли рододендрона на противоположном склоне, там, где я недавно прошел, — разве я могу ручаться, что в нескольких метрах от моего пути… Только запах мог бы выдать тайну, но ведь прошло столько времени, а в здешнем климате разложение происходит быстро, так что и запаха, пожалуй, уже не осталось. Так, может быть, разгадка таинственного исчезновения наших предшественников проста: они по какой-то причине заблудились в лесу и погибли, а их тела так и лежат здесь? Мне кажется, говоря о том, что они «обследовали весь район», капитан имел в виду лишь участок вокруг лагеря, расположенный на плоскогорье.
Я прошел около километра, дважды собрав образцы мха и двукисточника (он распространен здесь наиболее широко) и заодно взяв пробы почвы. Ущелье плавно поворачивало к югу, в сторону лагеря, и я прикинул, что, пожалуй, через час моя сегодняшняя экспедиция завершится. К обеду я, разумеется, опоздаю, но что-то поесть мне ведь дадут…
Однако мои надежды съесть сегодня что-нибудь более содержательное, чем бутерброд, были безжалостно разбиты. Внезапно передо мной возникла узкая глубокая расщелина. Рэмбо в компании с Тарзаном могли бы ее перепрыгнуть, но я им в товарищи не годился. Ничего не оставалось, как повернуть и двигаться на восток, вверх по склону ущелья, пытаясь обогнуть препятствие. Однако это оказалось делом нелегким: шли минута за минутой, а проклятая расщелина все так же упорно лезла вверх, под самый гребень.
Спустя полчаса трудного подъема я услышал глухой мерный шум и вскоре вышел в небольшую котловину. Со скалы, откуда-то с гребня хребта, низвергался средних размеров водопад, кипел в каменной чаше и затем устремлялся в остановившую меня расщелину. Стайка птиц при моем появлении сочла за лучшее переместиться на окрестные деревья. Идя по краю чаши, я перешагнул поток и обернулся. Это место могло бы служить идеальным водопоем для самых разных существ, и я внимательно осмотрел землю, однако никаких следов не заметил. Зато обнаружил другое: несколько черных и серых лент, не замеченных мною вначале, при моем приближении ожили и исчезли в трещинах скал. Отлично: если потребуется как-то обозначить это место, можно назвать его Змеиным водопадом.
Спустя несколько минут я вышел на гребень хребта. И рельеф, и растительность здесь сильно отличались от того, к чему я привык за последние полтора часа. Никаких заросших склонов и узких ущелий: гребень представлял собой плавно понижающееся к югу неширокое плато, поросшее чистым сосновым лесом. Вряд ли эта ровная площадка была длинной, впереди меня, скорее всего, ждал крутой спуск, однако здесь идти было приятно. Подлесок почти исчез, стволы могучих сосен, прямые, розовые, стояли свободно. Я пошел быстрее, мурлыча что-то себе под нос и размышляя о теории, говорящей о полезности всяческих препятствий и справедливом вознаграждении трудов трудолюбивых тружеников науки — и не только науки. После каждого подъема, говорят поклонники этой теории, нас ожидает спуск, после чащи — простор, после серии неудачных опытов — опыты удачные, после нищеты обязательно изобилие. Кто же податель этих наград, кто все так справедливо устроил? Ответ известен. И если не за каждой расщелиной мы встречаем водопад, возле которого красавица и умница мечтает о встрече с одиноким биологом, то это исключительно для того, чтобы оный биолог сохранил свободную волю и мог сомневаться. Вот он и сомневается, помня о том, что на каждый водопад находится тысяча тупиков, из которых приходится с трудом выбираться, а на каждого счастливца — толпа несчастных, не получивших ровно никакой награды.
Впереди, чуть левее моего пути, показалась поляна, и я подумал, что мой скептицизм сейчас будет наглядно посрамлен: податель догадок и водопадов, подслушав мои сомнения, решил доказать свою реальность, подкинув еще одно облегчение. Или, наоборот, на поляне меня заклюет легендарная птица Рамору? Хотя нет, по легенде она, кажется, совсем не хищная.
