«Да, как у Джека-потрошителя», — подумалось майору, и, остановив лайбу, он тщательно оттер снежком неприглядные бурые пятна на руке и рукаве.
Удивительно, но они к началу не опоздали, даже успели купить программку и, заангажировав бинокль, не спеша занять свои, правда не престижно-шикарные, но вполне приличные, места. Давали «Лебединое озеро», и, пока музыканты тихонечко разыгрывались у себя в яме, Сарычев с интересом осматривался вокруг, потому как последний раз был в театре лет десять назад. Маша вполглаза читала программу, наблюдая за ним, и как-то очень по-женски улыбалась.
Наконец в зале потемнело, стало слышно, как дирижер постучал палочкой о край пюпитра, и полились звуки божественно-вечной музыки, вышедшей из-под пера грешного и земного композитора-мужеложца. В начале майору было просто интересно, и он внимательно смотрел на сцену, интуитивно чувствуя какую-то гармонию в движениях танцующих. Однако постепенно все его внимание сосредоточилось на услышанном, он внезапно почувствовал, как звуки приобретают в его сознании цвет и форму, а мелодия подобна хрустальной лестнице, уводящей душу в небесный храм неземного блаженства. На глазах Сарычева выступили слезы, и, словно озарение, он вдруг постиг, что истинному композитору дано не создавать, а слышать музыку планетных сфер и доносить ее на землю. Время как бы остановилось для него, и он пришел в себя, когда все многоцветье звуков потухло, а Маша сказала:
— Просыпайся, милый, нам пора.
Не говоря ни слова, они оделись и неторопливо вышли к машине. Было холодно, в небе висел молочно-белый круг луны, и казалось, что снег и мороз обосновались в городе навсегда. Наконец выстуженный двигатель нагрелся, в салоне стало достаточно тепло, чтобы не дрожать, и, выжав сцепление, Сарычев включил передачу и плавно тронулся с места.
Под колесами хрустел снежок, народу на улицах не было, и казалось, что все происходит в какой-то доброй сказке старого чудака Андерсена. Увы, едва они вывернули на Декабристов, как «семерку» обогнала исходившая ревом сирены белая машина с крестом, а впереди уже вовсю сверкал проблесковый маячок милицейского «УАЗа», и когда Сарычев подъехал поближе, то сразу стал серьезным и хмурым, а Машу пробрала мелкая, противная дрожь.
Неподалеку от бровки тротуара лежала в кроваво-набухшем, дымившемся снегу длинноволосая молодая женщина, на которой были только черные чулки, а на месте сердца у нее зияла огромная рваная рана размером с хороший апельсин. Прибывшие раньше других, как видно, отделовские менты на мороз из машины не выходили и в ожидании медиков и оперативной группы никаких действий не предпринимали. Глядя, как постепенно собирающиеся вокруг тела зрители затаптывают возможные следы преступления, Сарычев сплюнул и, сказав:
— Что творится, уму непостижимо, — медленно проехал мимо.
— Господи… — От увиденного Машу все еще колотило, и, прижавшись к сарычевскому плечу, она прошептала: — Чем же ее так?
— Не иначе как пушечным ядром, — ответил майор и сам себя неожиданно спросил: «А действительно, чем можно нанести подобную рану?»
Ответа как-то сразу не нашлось, и Александр Степанович всю оставшуюся дорогу молчал, впрочем, как и его спутница.
Когда наконец приехали, Маша, так всю дорогу и не убиравшая ладоней с плеча майора, попросила:
— Мне одной страшно, поднимись со мной.
Сарычев вдруг почувствовал, как в голове у него начал стремительно вращаться огромный раскаленный шар, от страшной боли на глазах даже выступили слезы, однако он виду не подал и, задержав дыхание, сказал:
— Ладно.
Запарковав машину и совершенно машинально отметив, что одноухий рулевой куда-то уже свой «мерседес» отогнал, он довел Машу до двери, подождал, пока она ее отопрет и, отказавшись от предложенного чая, внезапно ощутил, что начинает проваливаться куда-то в темноту.
Очнулся он от громкого карканья: огромный черный вран, сидя на ветке высокого, обожженного молнией дуба, не отрываясь смотрел на майора блестящими бусинками глаз и степенно водил иссиня-угольным клювом. Повернув голову, Сарычев увидел вырезанное из цельной колоды изваяние — идола с посеребренной макушкой и золочеными усами, — а неподалеку от него уже знакомого длинноволосого старца. Только теперь он был одет не в привычные широкие штаны, а в какое-то подобие длинной рубахи красного цвета, перетянутой поясом с широким прямым мечом, и был похож одновременно на жреца и на воина. Сидел он на узком, основательно вросшем в землю валуне, расположенном у самого края высокого песчаного обрыва, и голос его был таким же неторопливым и плавным, как зеленоватые воды струившейся недалеко внизу реки.
— Сначала были два царства, — рассказчик глянул майору из-под густых, кустистых бровей прямо в лицо, — Бездна, провалившаяся на самое дно Мира, и Светожары — царство Огня, распростертое над ней. Первым из богов-гигантов был Сварог. Он правил Светожарами, но его огонь легко затухал в Бездне. Тогда Сварог создал Сварожича и разделил его на триединые части. — Седобородый умолк и опять глянул блестящими глазами на майора и промолвил: — Постигни, это основа всего.
Он еще не кончил говорить, а перед глазами Сарычева уже предстало изначалье Мира: благодаря первичным силам Вселенной — Нагреванию и Охлаждению — был создан основной расходный материал — Энергия, которая дала понятие материи и духа, их разводя и вместе с тем объединяя.
Майор внезапно осознал, что всякое явление в природе при разложении на противодействующие силы рождает неизбежно третью, барьерную, которая всегда усиливает и скрепляет полюса, и Сарычеву стало ясно, что, несомненно, более важны для жизни не крайности — добро и зло, — а то, что их уравновешивает, — справедливость.
Тихо трепетала листва на столетних дубах, по небу плыл в вечном коловращении лучезарный Даждьбог, и рубаха седобородого в его лууах казалась кроваво-красной. Он в третий раз взглянул майору в лицо и произнес на древнем языке, на котором, должно быть, Макошь говаривала с Перуном:
— Запомни, настоящий воин плывет посредине, не приставая к берегам, а по течению он движется или вразрез, зависит только от него.
Сказал и, легко поднявшись, пошел в глубь дубравы, постепенно исчезая из виду.
Опять закаркал ворон, и Сарычев ощутил себя лежащим под одеялом в одних только трусах. Рядом неслышно дышала Маша, и майор вдруг опять почувствовал ее запах — свежескошенного сена, полевых цветов и теплого женского тела. Он попробовал пошевелиться и чуть не вскрикнул: ему вдруг показалось, что вместо мозгов в голове у него множество стальных шаров, которые соударялись и перекатывались при малейшем движении. Наконец майор встал и, чувствуя, как желудок начинает подниматься к горлу, медленно, стараясь не разбудить Машу, оделся, вышел в коридор и, накинув пальто, захлопнул дверь. Так плохо ему еще никогда не было: перед глазами все троилось, тошнило страшно, и, уцепившись за перила двумя руками, чтобы лестница не качалась, он добрых полчаса спускался с четвертого этажа. Ночной мороз заставил его задрожать от холода, однако, когда Сарычев запустил двигатель и салон нагрелся, ему внезапно стало необыкновенно жарко, он взмок как мышь и, осознав, что ехать не может, вытащил ключ зажигания. Секундой позже темнота его снова накрыла.
