не существовавшего уже, к тому времени животноводческого хозяйства. Как и за какие шиши он договорился с председателем все гадали долго, но спросить никто так и не решился. Здание получилось неказистым, к тому-же, не все панели удалось пустить в ход, так как имевшийся в части кран выше третьего этажа не доставал, да и его поднимали идя на хитрости достойные создателей египетских пирамид. Зато в части появилось двадцать четыре одно и двухкомнатных квартиры, чему офицеры и прапорщики, которые, до этого, жили в одноэтажном бараке с цифрами «1949» на торце, а некоторые — за занавеской в казарме, несказанно обрадовались и авторитет нового руководства взлетел до небес. Из остатков плит сложили одноэтажную санчасть на месте снесенного барака и пристройку к боксам на территории автопарка, где сидели связисты.
Глядя на Киселева, Тарасов вспомнил, что пообещал его, за что-то, взгреть и поманил бойца пальцем.
— Иди сюда, мой сладкий сахер…
— Да, товарищ прапорщик… — Киселев с обреченным видом скинул мешок на землю.
— Я тут вчера, в город ездил… По делам. И, от нечего делать, решил в библиотеку заскочить. Посмотреть, куда ты там бегал все это время. Заодно с подружкой твоей познакомился…
— С Алисой!? Она обо мне спрашивала?
В голосе Киселева было столько надежды и паники, что Старшина, хотевший с ходу на него наехать, переменил свои намерения.
— Ну как спрашивала… Так понял, вы с ней уже все?
— Да я не знаю, что она!? Я её адрес хотел спросить. Чтоб как домой приеду, писать. А она, наверное, не так поняла.
— А как это еще понять — то можно? Ты к ней бегал-бегал, а как домой, так: «Адьес! Пишите письма!»? Девочка ждала что ты её с собой позовешь.
— Ну я же тоже не могу с ней вот так вот… За «здорово живешь» родителям на голову свалится? У нас в доме места, конечно, есть — но то ж не мой дом.
— Ты, Киселев, где не надо умный, а где надо — дурак-дураком, — Тарасов задумчиво выпустил клуб дыма, — Там барышня библиотечная, романтичная. У ней любовь все преодолеет, с милым рай и в шалаше, а ты ей о прозе жизни, жилплощади и прочих приземленных вещах.
— Думаете, надо все объяснить?
— Ну можешь, перед вокзалом, заехать. Поговорить. Если не выйдет объяснится, то хоть попрощаться по людски…
— Я так и хотел…
— А вообще, вот поэтому военному нельзя, на службе, семью заводить. От этого всегда одно расстройство. Что ей, что тебе. Военные — народ кочевой, а как мой дед говорил: «Баба с седла первой падает». Да че это я? Дураков учить — только портить. Я Алиске твоей обещал тебя погонять, но ваши дела — не мои. Я в них лезть не буду. Просто скажи, если увидишь, что Старшина тя одолевал прям спасу не было.
— Ага… — Киселев продолжал задумчиво топтаться под окном с грустным видом.
— Чего «агакаешь»?
— Никак нет — ничего…
— Ты, блин, как собака у стола… Сказать что хочет не может, только смотрит жалобно… На! «Рыцарь печального образа», недоделанный…
Старшина кинул в Киселева сигаретой и захлопнул створку. Всплеск раздражения был связан с стойким ощущением, что он тоже чего-то непонимает. Взяв кружку с чаем, Тарасов сел за стол и принялся листать блокнот. С одной стороны — все просто. Матерый грабитель порешил подельников при дележе и залег на дно. А узнав, что какой-то офицер начал ходить к его жене, решил… А что решил? Попугать? Зачем? И почему, скрываясь, он так и не сменил одежку? Чтобы его узнали? Опять таки — зачем? Ротный не местный, и знать не знает ни как он выглядит, ни как одевается, ни вообще, что его надо бояться. К тому же такие люди, как правило, не пугают. Выстрел в спину, или нож под ребро, а не ходить за жёниным хахалем по темной дороге бормоча невнятные угрозы.
Подражатель? Конкурент за сердце Марины из местных? Тоже не клеится, и по той же причине — смысл косить под пропавшего мужа, если Ротный о нем ни сном ни духом, да и сама Марина о нем вспоминать не любит? И даже бы если Ротный знал — стодесять кило дури таким не напугаешь. Намять ребра толпой — да. А ночные прогулки… Такое себе.
«Волга»? Вот она — тема отдельная. Местные, судя по всему о ней в курсе и опасаются, так что то, что загадочный преследователь, увидав её в кусты сиганул — это вполне объяснимо. Ротный тоже струхнул. Но каким она тут боком и, главное, что возле той полянки с дуплом делала… Дупло!
Старшина быстро пролистал до изображения знаков и куклы, обнаруженной внутри. Белый верх, черный низ. И черные волосы. Не наверняка, но с большой долей вероятности, это кукла как раз Загиттулина. Та самая «Симпатическая Магия» о которой говорила загадочная Ольга из библиотеки. Кто её туда положил? Опять таки, не наверняка, но с большой долей вероятности, Марина. Она, как жена, могла и волосы достать, и клочки одежды и остальное, необходимое для ворожбы. Только что она хотела этим добиться? И почему…
Тарасов аж вскочил от возбуждения. Вот он, тот вопрос, который надо было задать уже давно. Почему Марина так уверена, что её муж мертв? Даже документы подала на признание этого факта, хотя его тела, в отличие от тел подельников, так и не нашли? Или она помогает ему скрываться, а документы подала, чтобы его признали мертвым, и он смог начать новую жизнь? Но тогда зачем ей роман с Ротным, который вынудил мужа нарушить конспирацию. Причем, опять-таки, ради чего? Так же, интересно, почему тот старый хер так уверен что Загиттулин мертв? И с чего он взял, что именно Загиттулин завалил его сыновей? Вот это те вопросы, на который надо сейчас искать ответ.
Одевшись, Старшина вышел из подъезда и направился к полянке. Дерево стояло на месте. Дупло с знаками тоже присутствовало. Загянув в него, Тарасов взял куклу и покрутил в руках. Да — определенно она изображала кого-то одетого как Загиттулин. Даже, осыпавшимся мелом, были нарисованы три полоски на штанах. И волосы, черные как смоль, таращились «пацанской» челочкой. Старшина покрутил куклу в руках, в поисках еще каких-то деталей. Потом снова заглянул в дупло. Там ничего не было, кроме мусора и трухи. Значение знаков тоже, похоже, может объяснить только Марина. Надо взять куклу, наведаться к ней и серьезно поговорить о том, что тут творится. Но, перед этим, хорошо обдумать предстоящий
