Добротным, тем более современным домом сие строение при всём желании назвать было трудно — избушка на курьих ножках, срубленная прадедом Стояновых чуть ли не сто лет назад, или, как он сам однажды сказал: «Сразу после того, как Вильгельму повоевали».
Из-за того, что домишко несколько раз ремонтировали, снимали с него солому и перекрывали сначала рубероидом, а затем шифером, оно смотрелось довольно весело и прилично. И внутри было просторно: кроме кухни здесь размещались горница и спальня.
Однако главная изюминка не в самом доме, а в том месте, где он стоял: на самом краю села, и от него рукой подать до огромного пруда — более трёхсот метров в ширину и чуть ли не полтора километра в длину. Опоясан пруд лесополосой из сосен, берёз и лип. В конце огорода возвышался покатый меловой холм, на вершине которого начинался лес.
Зажиточные горожане — село находилось в пяти верстах от райцентра — постоянно досаждали просьбами продать им дом под дачу. Деньги немалые сулили, но Ольга всем отказывала.
Прадед Савелий Тимофеевич рубил дом на большой кагал — двенадцать душ, но доживать в нём пришлось его правнучке Ольге со свекровью и своей двоюродной сестрой. Наложилось одно на другое: сначала у свекрови в соседнем селе хата сгорела, и её пришлось приютить, а потому у двоюродной сестры, инвалида с детства, после смерти родителей было два пути: в петлю или в дом престарелых. Ольга избавила убогую и от одного и от другого — к себе коротать век забрала. Муж Ольги — Николай молодым ещё от пьянки сгинул, ему к тому времени и тридцати четырех годов не исполнилось. Работал Николай в колхозной столярке, руки у него были дай Бог всякому, что и стало для доброго, безотказного парня трагедией: заказы от односельчан сыпались один за другим, и расплата за услугу каждый раз одна — бутылка. Детей Ольге с Николаем Господь не дал, но, может, оно и к лучшему.
Пока Ольга при социализме работала в колхозе учётчиком, жить было можно, но едва только перестройка клятая зашевелилась, как только о демократии затрубили, колхоз сразу же развалился, а на его обломках соорудили акционерное общество, которое через время силком втянули в состав агрохолдинга с глупым названием «Прогресс-Агро-Победа». Ольга тотчас попала под сокращение. Ей аккурат к тому времени пятьдесят пять стукнуло — пенсионный возраст для женщины.
Никому не нужной Ольга стала. Приглашали, правда, иногда с мужика-ми-пенсионерами солому скирдовать, но какой там заработок? К тому же и расплачивались не всегда вовремя и не всегда деньгами, а то зерном, то овощами какими-нибудь. Не по людски расплачивались, не по совести.
Пошла жизнь через пень-колоду, чем дальше — тем хуже. Пенсия у всех троих мизерная, а дороговизна на всё живое и мёртвое, как на дрожжах, растёт. Держались в основном за счёт огорода в десять соток. На нём Ольга сама ковырялась: сестра почти безногая, а свекрови восемьдесят с гаком, считай, какие из них работники? Тем более что свекровь последние три года всё время болела. Расходы на лекарства с ног ссадили, да ещё власти налогами да сборами всякими задавили: квитанции за свет, за газ, за землю почтальонша Нина каждый месяц приносила. Потому женщины и старались включать свет как можно реже, утюгом и телевизором вообще не пользовались. Да их, по правде сказать, у Стояновых и не было.
— Всё время в потемках живём, как в войну, — вздыхала иногда свекровь — хоть бы скорее Господь к себе прибрал.
Не зря в народе говорят: пришла беда — отворяй ворота. Как оно на самом деле произошло — никто не знает, только отравилась сестра-калечка газом. Ольга в тот день с утра свекровь в местный фельдшерско-акушерский пункт водила на другой конец села — километра два от их дома, а когда вернулись к обеду — сестра мёртвая на полу у порога лежит; конфорка на газовой плите открыта, на конфорке двухведёрная кастрюля с почти выкипевшей водой стоит.
Милиция потом разбиралась. Списали всё на несчастный случай. Зато односельчане твердили в одну душу: сама себя убогая порешила. А раз так, то и не дали староверы согласия хоронить её вместе со всеми на кладбище: по нашей вере самоубийство — грех.
Одна лишь старуха Кисуриха за калечку заступилась, да и то как: — «Убили Стоянцы Богом обиженную, штобы не кормить. Сами убили!» — уверяла она всех так, словно была очевидцем произошедшей смерти. Кисуриха всю свою долгую жизнь со всеми враждовала и всех ненавидела.
Сколько нервов пришлось потратить, прежде чем похоронили отравившуюся! Односельчане — все как один староверы — предупредили и главу местной сельской администрации, и участкового милиционера: попробуйте, мол, только дать разрешение похоронить на кладбище! И власти сдались: дали добро на то, чтобы закопать усопшую в конце огорода.
Яму Ольга копала вместе с дедом Гришкой, бывшим колхозным конюхом, который чуть моложе Ольгиной свекрови, да к тому же ещё и хромой на одну ногу, ибо был серьёзно ранен в Великую Отечественную войну. Больше помогать никто не стал: без магарыча «ни один дурак» не согласился. А на магарычи у Стояновых денег не было. Не было их и на то, чтобы справить поминки. Денег едва хватило, чтобы гроб в прокат на четыре часа взять, а потом вернуть его в контору.
Схоронила бедолагу, по определению деда Гришки, как безымянного солдата в войну: без попа, креста над могилой и поминального застолья.
— Царствие ей небесное! Пусть лежит и на нас не гневается, — плакала днями, а иногда и ночами свекровь, и этим своим плачем просто вынимала из Ольги душу.
— Мама, мы сделали всё, что смогли.
— Да я понимаю, и всё-таки…
Кончилось всё тем, что Ольга попала с инсультом в районную больницу. Ухаживать за нею было некому, пенсии едва на шприцы да на шоколадки медсестрам хватило, питание было такое. Впрочем, в Ольгином ли положении на больничное питание жаловаться? Выкарабкалась кое-как к ноябрьским праздникам.
Домой на попутке добралась, а там сюрприз: дом на замке, на дворе — «ни куренка, ни цыпленка» и, главное, свекровь невесть где. Потом выяснилось: ключ от дома у соседки, свекровь умерла, пятерых кур съели те, кто занимался похоронами.
— Другая неделя уже пошла, как преставилась Матвеевна, — рассказала соседка. — Я её мёртвой нашла на полу возле кровати. Она перед этим два дня из дому не показывалась. Могилка её на краю кладбища, там, где акация разрослась.
Был ветреный, промозглый сырой день. Разнокалиберные, но все как одна тяжелые тучи ползли по небу, сменяя друг друга. Дождь то усиливался, то лениво и реденько сыпался с низких небес на голые кусты акации, могильные пирамидки и кресты, холод проникал под тоненькую болоньевую черную курточку, и Ольга, зябко ёжась, прятала озябшие красные руки в рукава, словно в муфту, прижимала их к груди. Над свежим бугорком свекровиной могилы высился невысокий, старый, треснутый во многих местах крест, омытый дождями и высушенный ветрами и солнечными жаркими лучами до белизны. Раньше он возвышался над другой могилой и был покрашен в голубой цвет, но потом, когда на его месте появился новый памятник, крест за ненадобностью выбросили в мусорку на краю погоста, и наверняка быстро сгнил бы там без толку, кабы волею обстоятельств не получилось так, что он должен и может послужить своему предназначению ещё какое-то время.
Ольга стояла у могилы, опустошенная болезнью и лекарствами, глаза её были сухими, бескровные, синеватые губы плотно сжатыми.
— Крестик надо бы при случае покрасить, — думала она, — Но это весной, к Пасхе. Пасха в следующем году будет ранняя — четвёртого апреля.
На крест неожиданно камнем упал шустрый тощий воробей, боязливо зыркнул на Ольгу маленькими тёмными бусинками глаз, чирикнул, вспорхнул и был таков.
— Мне тоже пора в тепло, а то не дай Бог простужусь ещё, — подумала Ольга.
Всю осень и зиму чувствовала она себя отвратительно: болячки досаждали постоянно, все деньги уходили на покупку лекарств. Ольга как манны небесной ждала весны, почему-то надеясь, что с приходом тепла и солнца жизнь её станет абсолютно другой, новой. Но едва побежали ручьи и зазвенела капель, как её второй раз настиг инсульт. Был он ещё более тяжелым, чем первый. Ольга долго валялась в больнице и домой вернулась в конце апреля с почти парализованной правой рукой и невнятной речью. Врачи строго-настрого запретили ей заниматься физическим трудом и расстраиваться.
— Берегите себя, или последствия могут быть самыми страшными, — напутствовала Ольгу молоденькая медсестра, к которой Ольга за время болезни прониклась большей симпатией, чем к остальному персоналу, за её простоту и внимательность.
— Куда ещё хуже? — сказала Ольга и поцеловала руку смутившейся от неожиданности девушки.
