— Ну, обещаю, обещаю.
— Вот так лежи, миленький, тихо. И помни — ты обещал. Это нужно мне… чтобы освободиться. Как для тебя — груз с души. Вот он, настоящий-то груз… Лежи тихонько…
И она зашептала над моим затылком. Это был какой-то тарабарский язык, коверканные слова в рассветной мгле. Или заклинания.
* * *
История нашего «курортного романа» менее чем банальна. По-моему, на второй или третий день я подошел в столовой — просто представиться, клянусь! — а назавтра ее столик уже оказался сдвинут с моим. После ужина она ждала меня на повороте дорожки, хотя мы ни о чем таком не договаривались. Молча взяла под руку, повела с собой. Мы обошлись без лишних слов. Я думал, что она ведет меня в гости, да так оно и было, только не в дом. Позади, за глухой торцевой стеной, прямо под открытым небом лежал двойной надувной матрас противного малинового цвета. Ксюха сильно обняла меня за шею, поцеловала взасос и опрокинула. Больше всего меня поразило, что место нашего свидания открыто всем взорам.
При всех она держалась не более чем как с соседом по даче. Дважды за три недели мы немного погуляли и поболтали, причем говорил в основном я. Сегодняшняя ночь с откровениями была не то пятой, не то шестой нашей ночью.
Да, Ксюха мне нравилась. Не просто потому, что ну какой еще в Крольчатнике выбор дам? И не потому, что у меня четыре года не было женщины, что, между прочим, тоже на пользу не идет. Не потому, что боль, о которой говорил Гордеев, что она проходит, а я согласился, на самом деле не прошла и не может пройти И я не мог оттолкнуть случай если не избавиться, то хоть немного заглушить воспоминания о ней. А Ксюха мне нравилась. Истоки ее мрачности теперь особенно понятны, и я молодец, что не лез с расспросами сам Она была хорошая. Во всех смыслах.
…Я размышлял об этом, стоя у себя в душевой. Холодная вода текла по животу и спине. Но Ксюхин крик все стоял у меня в ушах.
Она закричала внезапно и яростно, прямо посреди своего невнятного шепота, и сперва я подумал, будто так и надо Секунду-другую продолжал утыкаться лицом в согнутый локоть. Крик оборвался, как если бы она заткнула сама себе рот. Бросилась, разметав хлипкий шалашик, построенный много над матрасом наших свиданий. Хлопнула дверь, лязгнула задвижка. Я кинулся за ней, барабанил кулаками, не задумываясь, врезал по окну открытой ладонью. Ладонь отскочила, врезал кулаком. Кулак тоже отскочил. Это привело меня в чувство. Вот такие окна здесь, да? Что-что, а попробовать на прочность стекла хотя бы в своем домике мне в голову как-то не пришло. Прислушиваясь к всхлипываниям внутри, я вдруг вспомнил, что стою совершенно голый. Подобрал с матраса обзелененные джинсы и рубашку. Подумалось, что шалашик, если его перенести к моему домику, придется как раз на место ночного костра из чистых листов бумаги. Еще постоял на крыльце. Пускать меня не собирались, и я, пожав плечами, сказал, что иду к себе.
Почти у самого своего домика я заметил, случайно взглянув в сторону Ворот, мужскую фигуру. Твердой, уверенной походкой, в которой было что-то офицерское, мужчина быстро взошел на крыльцо одного из нежилых домов. Я прятался за раскидистым кустом с блестящими листьями. Призадержавшись у двери буквально секунду, он распахнул ее, вошел и захлопнул за собою. В последний момент он обернулся, но я уже и так узнал его.
Это утро приготовило мне еще сюрприз. Когда, вытираясь, я стоял перед зеркалом, то почувствовал, что левой ноге, где пальцы были покалечены, что-то мешает. Посмотрел. Это «что-то» оказалось просто нормальным их положением, от которого они отвыкли. Пропали пятна и полосы всех моих шрамов, вообще всех. Ведь у человеческого удивления имеется предел? Вот я и не удивился ничуть.
Приступив к сбриванию носимой в течение последних пяти лет бороды, я лишь поглядывая на ставшие чистыми руки в основаниях больших пальцев и думал, что за все время моего пребывания в Крольчатнике ни разу не пользовался своим способом снятия головной боли. Необходимости не было.
* * *
— Хай, пиплз!
Увы, сенсации я не произвел. Компания сегодня не была настроена веселиться. Не по-компанейски была настроена наша компания нынче. Кузьмич, мрачный и весь какой-то желтый, будто всю ночь пил, а наутро обнаружил у себя первые звонки боткинского недуга, кушал полдюжины яиц по-французски. Окунал в них, со срубленными макушками, длинные кукурузные палочки. Сема мучился над миской с даже издали неаппетитным крошевом. Одна Наташа Наша неуверенно улыбнулась мне выпачканными в винегрете длинными зубами.
Ну, разумеется, народам было не до меня! За столиком Ларис Иванны, притиснув восточные сладости хозяйки в самый угол, млел и ворковал Правдивый. Ему не то что на рожу мою босую, а и на весь свет-то было наплевать-забыть. Случись здесь, за его повернутой к нам спиной, землетрясение — не заметил бы, потоп — не обратил внимания, пожар — отмахнулся, расстрел — ухом бы не повел. Что-то он ей пришептывал, Ларис Иванна в ответ прихохатывала, и, судя по движениям широченных плеч Правдивого, дело у них там готово было перейти от общей стратегии к конкретной тактике.
Огорченный всеобщим невниманием, я уселся за столик со своим корабликом и обнаружил, что кормить меня сегодня не будут. Потому что не сделал заказ. Вот оно, наше шикарное меню на десяти страницах плотного машинописного текста. В твер дых тисненых корочках. Загнул я, понятно, насчет устройства, как в простом доме отдыха трудящихся. Я забрал со стола кружку и пустую тарелку.
— Э… Александр, как там тебя по батюшке. — Я постучал, как в стену, в обширную спину. — Саня! Я заказать вчера забыл. Делись давай.
— А еще помню, Лара, мы в Коми трассу вели. За двести, понимаете, верст песок и щебень возили. Там же болота сплошные. Техники сколько потопло! Глядишь, идет тебе «КамАЗ», а глядишь — р-раз! — и нет его. Дружок мой, Санька Чекмарь, там погиб…
— Доброе утро, Ларис Иванна, — перегнулся я через плечо Правдивого.
— Ах, как же вы так, Игорь! Возьмите это пирожное, а то я не удержусь и съем. Доброе утро.
— Чего тебе? Отстань, Игореха, вон, бери там. И слушай, иди отсюда, иди ты для Бога, а? Бери у меня на столике, мало тебе?
Наворочено у Правдивого было по форме «завтрак съешь сам». Но меня-то это не устраивало. Я пошел побираться дальше.
— Кузьма Евстафьевич, пожалейте сироту.
— Бывает рассеянность, бывает забывчивость, бывает глубокий склероз, но не будем, господа, забывать о болезни Альцхаймера! — Даже голос у Кузьмича сегодня казался севшим и потухшим. — А еще молодой человек, — укоризненно добавил он.
— Не будем забывать о забывчивости, а? — только и нашелся я.
