— Кузьма Евстафьевич, пожалейте сироту.
— Бывает рассеянность, бывает забывчивость, бывает глубокий склероз, но не будем, господа, забывать о болезни Альцхаймера! — Даже голос у Кузьмича сегодня казался севшим и потухшим. — А еще молодой человек, — укоризненно добавил он.
— Не будем забывать о забывчивости, а? — только и нашелся я.
Кузьмич смерил меня желтым глазом.
— Угадаете — откуда, поделюсь с вами. Нет — нет. Согласны?
— Согласен, — сказал я, развалясь на стуле напротив. — Валяйте. Шарахните в меня томом классика.
Поморщившись от моей бесцеремонности, Кузьмич прочел наизусть:
— «Болезнь развивается постепенно: сначала наступают провалы в памяти. Люди начинают забывать простейшие вещи, ну, например, как завязывать шнурки или для чего предназначен выключатель света, или где их обычное место за обеденным столом. По мере обострения болезни эти провалы становятся глубже. Зачастую больные перестают узнавать самых близких — жену или мужа. Они могут даже потерять навык приема пищи, и тогда их приходится кормить. А изнемогая от жажды, не могут вспомнить, как попросить попить. Зачастую они страдают недержанием, в самых тяжелых случаях буйствуют и могут даже быть опасны».
Закончив, выжидательно уставился на меня.
— Популярная медицинская энциклопедия! — отрапортовал я. — Издание четвертое, дополненное и переработанное. Москва, «Сов. Энциклопедия», тираж двести тысяч, старая цена — двадцать семь пятьдесят, новая цена — два рэ шестьдесят восемь кэ… Уф! — я перевел дух. — Угадал?
— Нет, не угадали. Вы какую имеете в виду реформу, последнюю?
— Что вы, что вы, шестьдесят первого года еще.
— Странно, — вновь осмотрел он нехорошим глазом, — такие вещи вы помните, хоть вас и на свете-то небось не было.
— Ошибаетесь, Кузьма Евстафьевич. Не только об эту, не только об ту, а и еще об ту, которая до той реформы, я уже пребывал в сем мире роковом. Правда, только в виде эмбриона, но значительно старше восемнадцати недель, что существенно огорчало мою незабвенную матушку. А с реформами история, которая повторяется в виде фарса, у нас, наверное, просто обхохоталась.
— Беллетристика! — провозгласил Кузьмич, помахав кукурузной палочкой в желтке над обложкой перевернутой «лицом вниз» синей книжки. — Переводная, правда, но все равно. Уж вам-то надо знать.
— Не факт. — нагло сказал я. — Я их вообще не читаю, а тем более переводных. А этот наверняка с какого-то ихнего медицинского справочника передрал. А получил как за свое. Я-то знаю, как такие дела делаются. А с вами вот — что? Неважно выглядите. Плохо спали?
— Спал? Нет… впрочем, да. Что сейчас хорошо? Берите гренки.
Только речь коснулась его самого, Кузьмич тут же увял, сник, и боевого утреннего задора у него стремительно поубавилось. Черт побери, что же никто из них настолько не переносит личные вопросы? Даже самые безобидные? Я тут же возразил себе: ты их, что ли, сильно любишь, личные-то вопросы? Да не особенно. Но мне их тут пока никто и не задавал, в Крольчатнике. Один я суечусь-колгочусь, героический герой.
— Благодарю, Кузьма Евстафьевич.
— Погодите, я еще ряженки… нет, я сам вам налью, а то ж капнете только на донышко. Знаю я вас, деликатничаете не в меру. Что у вас с лицом?
— Я умылся с мылом.
Перед походом в сторону Наташи Нашей мне пришлось отнести наполненную тарелку на свой столик. Взамен я прихватил пустую. В жизни мне всего этого не съесть. Кружку с Кузьмичевой ряженкой я держал в руке.
— Приятного аппетита, Наташенька, и доброго вам утречка. Будьте добреньки, уделите забывчивому Альцхаймеру от вашего изобилия.
Опять-таки не спросясь, уселся за чужой столик. Наташа Наша судорожно проглотила. Робко кивнула. Несмело улыбнулась. А ведь я с ней вот так близко впервые. Личико у Наташи Нашей скуластенькое, смугленькое. Над губкой пушок черенький, за очками глазенки черенькие-раскосенькие. Буряточка какая-нибудь Наташа Наша, или там… друг степей калмык. А то и — ныне дикий тунгус. Судорожно-робко-несмело. Очень может быть.
— По… пожалуйста. — Сделала жест, будто хотела пододвинуть ко мне сразу все. — Конечно. Берите. Раз так… Я уже сыта. — И покраснела.
— Да мне бы хлебушка только. — Я бесцеремонно рассматривал ее в упор. — Так-то мне надавали всякого. Народ у нас в Крольчатнике нежадный.
— А у меня салаты только…
— Хлеба не кушаете, фигуру бережете?
— Нет, я…
— Бросьте, Наташенька, голодания да диеты всякие — то глупость несусветная. Вот Мор, знаете? Который Томас. Ну, «Утопия», знаете? Он чувство насыщения ставил превыше всех наслаждений. Даже полового, представляете? Да и что вам себя ограничивать, у вас и так все в порядке, хай стандарт, Джейн Фонда-лук-алайк. Вы на Ларис Иванну взгляните. Лопает себе эклеры и в ус не дует. И правильно. Мор, он не дурак, что насыщение ставил перед сексом, хоть в его времена небось и слова «секс» не было. Когда он там, в пятнадцатом, да? В шестнадцатом, в начале? Что, было такое слово? Вот не подумал бы… А вы знаете, что он ставил на третье место среди всех физических удовольствий? Сперва, значит, покушать, потом любовь, а следом… Не к столу, конечно, будь сказано, но мы же люди взрослые, а это, согласитесь, любопытно…
Ох, несло меня, несло! Наташа Наша поеживалась и смугло пламенела, пока я ей подробно и со смаком перечислял не к столу будь сказанное у выдающегося английского гуманиста, основоположника утопического социализма. Сам, почти не заботясь о том, что там выговаривает мой язык, искоса поглядывал на вход. К неудовольствию моему, там пока больше никто не появлялся.
— …значит, договорились? Да? Что нам мешает устроить маленький пикничок? Такой, знаете, на обочине жизни? И пускай присоединяются все желающие. Пусть цветет сто цветов, мы тоже люди нежадные… А послушайте, Наташенька, а пригласите вы меня в гости! Не-ет, Бога ради, ничего дурного! Стопроцентная порядочность. Но ведь скучно же так, право слово. Завтрак, обед, ужин, в самом деле, как кролики у кормушек. А мы посидим! Поболтаем! Я знаю уйму анекдотов. Например: идут в двадцать втором веке по Сахаре Рабинович и Иванов… Или давайте к кому-нибудь нагрянем? Давайте нагрянем?
— Это же запрещено, — отважилась пискнуть Наташа.
— Что запрещено? Кому? Кем?
— Ну, вы разве не подписывали обязательство?
— Никаких обязательств никому я не подписывал. Я, если угодно, вообще пишу с ошибками.
Расхотелось мне шутки шутить. В дверях появился-таки Юноша Бледный. Демонстративно отвернувшись от парочки в углу, прошел к столику, который всегда занимал, когда они с Ларис Иванной приходили порознь. Держался очень прямо. Я проводил его взглядом и вернулся к Наташе.
