Запрет на вмешательство - Макс Алексеевич Глебов

— Не, — качнул головой Борис, — дальше мы сами видели.

— Так, — напряженно произнес сержант, поднимаясь, — Чежин и Шарков, остаетесь с пленным и готовите лагерь к ночевке. Огонь не разводить. Провести ревизию имеющегося продовольствия и боеприпасов. Вернусь — доложите.

— Есть!

— Нагулин, за мной! Нужно осмотреться на местности.

Мы выбрались из бывшего карьера, и отошли от лагеря метров на двести. Уже ощутимо стемнело, и видимость оставляла желать лучшего, но сержант вытащил меня сюда явно не для разглядывания кустов и деревьев.

— Догадываешься, зачем позвал? — словно услышав мои мысли, спросил Плужников.

— У вас накопилось ко мне множество неприятных вопросов, товарищ сержант, — ответил я, обозначив легкое пожатие плечами, — и вы хотите получить на них ответы.

— Накопилось, — согласился Плужников, — и действительно неприятных. Ты откуда немецкий знаешь, боец?

Вопрос этот рано или поздно мне обязательно должны были задать, и, я был уверен, что зададут его не раз, поэтому заранее подготовил по возможности непротиворечивую историю, хотя, конечно, понимал, что шита она белыми нитками и по-настоящему серьезные люди в нее не поверят. Врать сержанту мне отчаянно не хотелось, но ситуация обязывала, и, внутренне вздохнув, я начал излагать:

— Моя родная бабка, Имма Клее, была чистокровной немкой из семьи крестьян-колонистов, перебравшихся в Россию в конце прошлого века. Как уж они встретились с моим дедом, я не знаю. Слышал только, что было это уже после переезда нашей семьи в Сибирь. Подробностей мне никогда не рассказывали. У нас к бракам с иноверцами относились, скажем прямо, сугубо отрицательно, и бабке пришлось очень непросто, как и деду, впрочем. Но любовь — штука всесокрушающая, особенно при грамотном применении, и своего они добились. Имма оказалась еще той штучкой, и задвинуть себя в угол никому не позволила, настояв на том, что ее дети будут говорить по-немецки не хуже, чем по-русски. Дед ее поддержал, да и сам лет через десять после свадьбы уже свободно говорил на родном языке жены. Вот так и пошло. Я-то бабку помню довольно смутно, только по раннему детству, но основам немецкого меня учила именно она. Сильная была женщина, повезло с ней деду, жаль только умер он рано, я его не помню совсем. Дальше меня учил отец. В тайге зимы длинные и скучные, а я с детства любил учиться, благо книг разных в нашем доме всегда хватало — не бедная семья была.

— Бабка, значит, — прищурился Плужников, — ну, допустим. А как объяснишь, что на незнакомой местности ориентируешься, как во дворе собственного дома, и географию знаешь, как будто специально учил карту предстоящих боевых действий?

— Так специально и учил, товарищ сержант, — с искренним удивлением ответил я, заставив Плужникова ощутимо дернуться. — Я же говорил уже, что с детства имел тягу к знаниям, а география — вообще одна из моих любимых наук. Вы думаете, я только карту Советского Союза знаю? Ничуть не бывало. Ту же Германию, будь она неладна, я знаю не хуже. И Англию, и САСш, вплоть до столиц и основных городов каждого штата. Если хотите проверить, можете выбрать любую страну мира, и я назову вам ее столицу, пару крупнейших городов, опишу, где она находится на глобусе, какие там наиболее крупные реки и горы и какие народы ее населяют, а если надо, то и примерную карту нарисую…

— Стоп! — остановил меня Плужников, — пока достаточно. Слова твои я проверю, но позже, а сейчас ответь мне еще на один вопрос: где ты научился так обращаться с немецким противотанковым ружьем? Только не надо петь мне песни про то, какой ты знатный охотник. Это ведь почти пушка, и вряд ли ты по лесным зверям и птахам стрелял из подобных систем. История про убитую тобой в шестилетнем возрасте ворону, извини, меня не устроит. Ты выстрелил двадцать один раз — один патрон в стволе плюс двадцать в коробах на ствольной коробке. При этом достоверный промах был только один, и, судя по тому, что я увидел на поле, больше ты не мазал. С трехсот метров! Из незнакомого оружия с чудовищной отдачей, и сквозь листву и ветки, почти полностью перекрывающие обзор. Как ты это сделал?!

— Я люблю и умею стрелять, товарищ сержант, — спокойно ответил я, — а все, что имеет ствол, понимаю интуитивно, так я устроен. Особенно легко мне дается хорошее оружие, в котором все до мелочей продумано его создателями. Про это немецкое ружье я, правда, такого сказать не могу — слишком оно сложное и тяжелое, но все равно понятное. Будет возможность, дайте мне в руки заведомо незнакомый мне образец, и я разберусь с ним за пару минут. Что же касается стрельбы сквозь ветки кустов и деревьев, так это как раз мой основной таежный навык — я всю сознательную жизнь стреляю в таких условиях.

— Складно излагаешь, боец, — покачал головой Плужников, — и я тебе даже верю, в основном. Но не потому, что твои ответы не имеют изъянов, а потому, что я отлично понимаю, что если бы не ты, то лежал бы сейчас сержант Плужников, простреленный немецкой пулей, у той железнодорожной насыпи. Как твое имя, боец?

— Петр.

— Ну а я — Иван. Будем знакомы, — протянул мне руку сержант, и я ее с удовольствием пожал. — Так вот, Петр, в том, что ты не шпион и не враг, я практически убежден, но я всего лишь сержант, и если мы все-таки выйдем к своим, мои слова в твою защиту могут тебе и не помочь. Ты необычен, боец, а необычен, значит, опасен. Ты слишком много знаешь и умеешь для вышедшего из тайги охотника, и видел эти твои умения не только я. Чежина и Шаркова будут допрашивать, как и немца, впрочем, и то, что они расскажут, наверняка заинтересует очень многих. Так что готовься, товарищ Нагулин, и будь осторожнее в своих словах и действиях, это я тебе, как сотрудник НКВД с немалым опытом, настоятельно рекомендую.