Вячеслав Хватов - Ядерная осень

В лучистых отблесках едва колышущейся в ведре колодезной воды терялись последние остатки тревоги. К запаху свежескошенной травы примешивался аромат поджариваемого неподалеку кабанчика. Сидя на лавке из свежеструганых досок, он смущенно разглядывал мелькающих в хороводе симпатичных, всех, как одна, стройных девушек. Те подмигивали и улыбались ему. Егор посмотрел на курлыкающего в гнезде над избой длинноногого аиста, а, опустив глаза, увидел сидящих наподобие деревянного трона смеющихся отца и мать. Отца и мать, отца и мать…

Егор чихнул и, потянувшись к носу правой рукой, обнаружил на запястьях стальные браслеты наручников. За стеной беззаботно засмеялись, заглушая своим смехом монотонные удары топора. Приподнявшись, он приник к узкой щели между досками стены сарая.

Кабанчика действительно жарили, и девки были. Только не в сарафанах и кокошниках, а в телогрейках и бушлатах, вероятно, «реквизированных» на ближайшем войсковом складе. Вместо аиста под крышей дома напротив ворот торчал ствол старенького «КПВ»[27]. С этой огневой замечательно простреливалась единственная дорога, идущая через пролесок к огороженной двухметровым бетонным забором территории бывшего пионерского лагеря. А на деревянном троне восседал вчерашний старик, руководивший суетливой сортировкой свежепринесенного хабара.

– Чего же ты подмешал мне вчера, шаман недострелянный? – Егор окинул взглядом темный сарай в надежде найти, чем открыть замок наручников. В голове до сих пор шумело. Он вспомнил вчерашний чаек на травках. Чабрец, имбирь, еще чего-то. Ну, дед. А вот и он. Егор, сомкнув две части наручников на шляпке гвоздя, выдрал его из издающих гнилостный запах досок. Провозившись полчаса, он уже почти открыл замок, когда под дверью завозились и, оттолкнув угодливо открывшего перед ним дверь мужичка, в сарай вошел вчерашний старичок-лесовичок.

Когда Егор помог ему вытащить съехавшую в канаву телегу и собрал свалившиеся с нее тюки и коробки, старик предложил ему поужинать в единственном более-менее сохранившемся здании в деревне – местной каталажке. Рассмеявшись, он согласился. Зажаренная на вертеле перепелка, красное «Токайское» и судак, запеченный в глине, – такого Егор не пробовал и до ЭТОГО. Старик оказался компанейским, весь вечер рассказывал байки из прошлой жизни и о нынешнем бытии его деревни, вернее, общины. Говорил легко, не «грузил». И молодой человек почти заглотил наживку. Так, по крайней мере, показалось старику. Но Глебыч перестарался, когда он со свойственным жителям периферии жаром стал чехвостить Москву. По лицу Егора было видно, что стариковские аргументы для него, москвича, оборачиваются контраргументами. Когда Глебыч заметил, что перегнул палку, было уже поздно, и тогда появился тот самый чаек на замечательных травках.

Вошедший в сарай дед ничем не напоминал недавнего собутыльника-собеседника. Из-под всклокоченных бровей со стальным блеском на Егора смотрели маленькие колючие глазки. Они, казалось, прожигали насквозь, препарируя тебя по частям. В голосе, не особо и громком, тоже чувствовалась сталь. Егор поежился. Стоявший все это время за спиной предводителя малолетний переросток с отсутствующим видом двигал челюстями, пережевывая жвачку.

– Ну, Егорушка, не захотел ты вчера по-хорошему – придется поговорить с тобой сегодня по-другому. Дам я тебе еще один шанс. Посиди, подумай до вечера. Но скажу: многое ты уже потерял, а не одумаешься, потеряешь еще больше.

И недобро так взглянул.

Егор понял, что перестал существовать для деда в каком-то своем этаком качестве. Понижен разрядом, так сказать. А что – буду упрямствовать, в рабы запишут? Нет уж.

Процессия вышла, и Егор опять принялся за неподатливый замок, поглядывая на то, что делается снаружи. Вот какой-то лысоватый, похожий на актера, игравшего Андрея Рублева, мужичок потащил его амуницию в пристройку, стоявшую чуть позади и слева от сарая. Вот два мужика, совсем молодой и бородач постарше, занялись снаряжением ленты КПВ. Видимой охраны, кроме дремавшего на чердаке пулеметчика, не наблюдалось. Но это еще ничего не значило. Хотя, судя по тому, как содержали его (сковав наручниками только руки и посадив в захламленный сарай), другой охраны могло и не быть.

Наконец в наручниках что-то щелкнуло. Засунув их в карман, он стал перебирать весь имеющийся в наличии хлам. Ничего тяжелее черенка от пионерских грабель не попадалось. Во дворе зашаркали чьи-то подошвы. Пересекая пятачок бывшей пионерской линейки, к сараю направлялся «Рублев», бывший, вероятно, местной шестеркой. В одной руке он нес алюминиевую тарелку с серым рисом, в другой граненый стакан с мутной жидкостью.

– Да, «Токайского» больше не будет, – Егор, подтянувшись на низкой стропилине, уперся ногой в верхнюю часть дверного косяка. Зазвенели ключи, и внизу, под ним появилась блестящая лысина шестерки, так и просящая каблука. Просили? Получите. Рис разлетелся во все стороны, алюминиевая посудина, перевернувшись, мягко шлепнулась на песчаный пол сарая и тут же была накрыта мешком упавшим телом соглядатая. Пошарив по карманам, Егор не нашел ничего, кроме зажигалки, пачки «Явы» и огрызка карандаша. Подхватив ключи, он выглянул наружу. Два мужика у снаряжалки были увлечены перебранкой, вертя в руках не влезающие в ленту патроны, и стояли к нему спиной. Егор скользнул за угол. В пристройке стоял на две трети распотрошенный рюкзак. Успев зашвырнуть в него валявшиеся рядом ракетницу, дозиметры в чехле, пару банок тушенки и пакет с крупой, Егор заметил в окне группу галдящих малолеток, направляющихся в его сторону. Прихватив сумку с противогазом, он открыл шпингалет выходящего к забору окна и, перемахнув через подоконник, в два шага оказался у двухметрового, бетонного, не раз преодоленного пионерами в прошлом препятствия. Пионер – всем Егорам пример. Перекинув поклажу через забор и пристроив зиловскую шину на проржавевший молочный бидон, Егор, оттолкнувшись от шаткого трамплина, приземлился в кустах облепихи, усеянных желтыми кислыми ягодами.

– А это откуда?

– Это легко, – Катя засмеялась. – Весенние воды. Федор Тютчев.