о явлении, которое можно назвать гневом общественным, политическим. Но я продолжаю размышлять о личном проявлении гнева. О том, что бывает, когда как следует рассердишься. Предмет моего внимания внушает мне тревогу, потому что я, хоть и считаю себя эмоциональной, но миролюбивой, тем не менее сознаю, как часто гнев подогревал мои поступки и мысли, как часто я поддавалась ему.
Мне известно, насколько непросто задавить в себе гнев, не покалечив или не надломив души. Но я не знаю, как долго он остается полезным. Стоит ли поддерживать личный гнев?
Если считать его добродетелью, давать ему всякий раз полную волю, как это бывает, когда женщины разжигают в себе гнев против несправедливости, — на что он окажется способен?
Конечно, вспышка гнева иногда очищает душу и помогает разобраться с недоразумениями. Но гнев, который растят и питают, начинает действовать так же, как гнев подавляемый: отравляет атмосферу мстительностью, недоброжелательностью, недоверием, порождает зависть и обиду, дает бесконечные поводы для злости и убеждает в обоснованности обиды. Быстрое, открытое проявление гнева в нужный момент, направленное на верную мишень, результативное — это хорошее оружие. Но оружие необходимо и оправдано лишь в опасной ситуации. Нет оправдания человеку, который каждый вечер за общим столом пугает семью вспышками ярости, или затевает споры из-за пустяков — например, из-за того, какой канал смотреть, — или, брюзжа, висит на хвосте у едущей впереди машины, а затем обгоняет ее на скорости восемьдесят миль в час [314] с криком: «Чтоб тебя, козел!»
Возможно, проблема заключается вот в чем: когда нам угрожают, мы вынимаем свое оружие — гнев. Затем угроза исчезает. Но оружие все еще остается в наших руках. И им так хочется воспользоваться: оно обещает нам силу, безопасность, превосходство…
Разбираясь с позитивными источниками или аспектами своего собственного гнева, я осознала один — самоуважение. Когда меня унижают или относятся ко мне покровительственно, я вспыхиваю и атакую — прямо сразу. И не испытываю никаких угрызений совести.
Слишком часто оказывается, что имело место недопонимание, никто не собирался меня обидеть. Но даже если и собирался, что с того?
Как говаривала моя двоюродная бабушка Бетси про женщину, которая ее третировала: «Жаль, что у нее такой дурной вкус».
По большей части мой гнев меньше связан с самоуважением, чем с негативными эмоциями: ревностью, ненавистью, страхом.
Для людей моего склада характера страх естественен, они постоянно его испытывают. Я мало что способна сделать с ним, разве что осознать его причины и не позволить ему завладеть мной полностью. Если я сознаю, что рассержена, я могу спросить себя: «Чего же ты так боишься?» Это позволяет мне взглянуть на свой гнев со стороны. Иногда это помогает мне прояснить отношения.
Ревность сует свою желто-зеленую морду главным образом в мою писательскую жизнь. Я ревную других авторов, поднявшихся в эмпиреи успеха на крыльях похвал, я презрительно зла на них и на людей, которые их превозносят, — если мне не нравится написанное этими авторами. Мне хотелось бы поколотить Эрнеста Хемингуэя за его притворство и позерство, ведь он достаточно талантлив, чтобы обходиться без этого. Я рычу, когда вижу, что кто-то снова нахваливает Джеймса Джойса. Благоговение читателей перед Филипом Ротом [315] приводит меня в ярость. Но весь этот ревностный гнев возникает во мне, только если мне не нравится, что пишет тот или иной автор. Если же он мне нравится, похвала ему делает меня счастливой. Я могу бесконечно читать восторженные отзывы на творчество Вирджинии Вулф. Хорошая статья о Жозе Сарамаго заряжает меня счастьем на весь день. Так что причина моего гнева — явно не столько ревность или зависть, сколько опять-таки страх. Страх того, что если Хемингуэй, Джойс или Рот — действительно величайшие из великих, то я никогда не стану просто очень хорошим или высоко оцениваемым писателем, потому что не смогу написать ничего так, как пишут они, или произвести на критиков и читателей настолько же сильное впечатление.
Любому ясно, насколько это дурацкий порочный круг, но мне некуда деться от чувства неуверенности в себе. К счастью, я испытываю гнев, только когда я читаю о писателях, которые мне не нравятся. И я никогда не злюсь, если пишу сама. Когда я работаю над романом или рассказом, чужая проза, или положение, или успех бесконечно далеки от моих мыслей.
Связь гнева с ненавистью, разумеется, очень сложна, и я совершенно ее не понимаю, но, мне кажется, здесь опять-таки замешан страх. Если вы не боитесь кого-то или чего-то, что кажется вам угрожающим или неприятным, вы, как правило, можете позволить себе презирать это, не обращать на него внимания или даже просто о нем забыть. Наверное, ненависть использует гнев как горючее. Не знаю. Мне и вправду не нравится пребывать в гневе или в ненависти.
А вот что я оттуда вынесла, так это навязчивую идею о том, что гнев связан со страхом.
Все мои страхи сводятся к боязни лишиться чувства безопасности (как будто о ком-то можно сказать, что он в безопасности) и потерять контроль над происходящим со мной (как будто я когда-то что-то контролировала). Неужели этот страх выражает себя как гнев, или же гнев есть своего рода отрицание страха?
Есть точка зрения, что клиническую депрессию порождает подавленный гнев. Возможно, он обращается против самого себя, потому что страх — страх пострадать, страх причинить кому-то вред — не позволяет ему повернуться против вызвавших его людей или обстоятельств.
Если это так, тогда нет ничего удивительного, что множество людей впадают в депрессию, и нет ничего странного, что большинство из них — женщины. Они живут на неразорвавшейся бомбе.
Как же разрядить эту бомбу или взорвать ее без вреда или даже с пользой?
Психолог однажды сказал моей маме, что ребенка не следует наказывать в состоянии гнева. Чтобы была польза, сказал он, это нужно делать спокойно, ясно и рационально объяснив ребенку, за что он наказан. «Никогда не бейте ребенка в гневе», — говорил психолог.
«Это сперва казалось таким правильным, — рассказывала мне мама. — Но потом я задумалась: он что, предлагал мне бить ребенка, когда я не гневаюсь?»
Наш разговор состоялся как раз после того, как моя дочь Кэролайн, славная, ласковая двухлетняя девочка, подошла ко мне, когда вся семья сидела на террасе дома моих родителей; она неуверенно улыбнулась мне, а затем впилась зубами в мою ногу.
Я импульсивно со всей силы дернула ногой и отшвырнула Кэролайн как муху. Она не пострадала, но страшно удивилась.
Потом, конечно, были слезы, объятья, множество слов утешения.
