музея и беседовали. Не будучи искушенной в неторопливом хождении и беседах, я, как только заметила пустой коридор, тут же ускользнула, чтобы обследовать его. Сначала я обнаружила американскую рыжую рысь (которую я всегда заставала спящей, хоть она и должна была просыпаться время от времени). Затем, удалившись от людской болтовни и углубившись в полумрак и тишину, я увидела ту самую рысь.
Она сидела, уставясь в полумрак и тишину золотыми глазами. Чистый взгляд, как сказал Рильке. Взгляд насквозь. В тот момент я чувствовала неуместность себя, и неожиданное великолепие зверя, его красота, его полная уверенность в себе взбодрили меня, дали мне утешение и покой.
Я просидела с рысью, пока не пришло время вернуться к своим бандерлогам. В конце вечера я ускользнула снова на минуту, чтобы еще раз увидеть ее. Она величаво спала в домике на дереве, большие мягкие лапы были скрещены перед грудью. И я потеряла сердце навеки.
В следующий раз я увидала ее в прошлом году, когда моя дочь Элизабет отвезла меня в Восточный Орегон на четыре дня (прекрасное путешествие, о котором я однажды расскажу в блоге, если Элизабет мне поможет). Мы с нею посмотрели стенды, и выдр, и сов, и дикобраза, и все, что есть в музее, и завершили наш визит долгим созерцанием рыси.
А на прошлой неделе, перед чтениями, пока Роджер занимался всей тяжелой работой, перетаскивая в музей книги для автографов, я провела с нею еще полчаса. Когда я пришла, она прохаживалась по вольеру, красивая и беспокойная. Если бы у нее был хвост, способный хлестать по бокам, он наверняка хлестал бы. Несколько минут спустя она скрылась, ускользнув через большой лаз в некое заднее помещение. «И то верно, — подумала я, — ей хочется одиночества». Я отошла, чтобы осмотреть выставку бабочек, которая, разумеется, была прекрасна. Орегонский Музей высокогорной пустыни — одно из самых успокаивающих мест, которые мне известны.
Когда я вернулась в коридор, рысь сидела совсем рядом со стеклом, поедая крупную птицу. Мне показалось, это была куропатка. По крайней мере, дикая птица, а не курица. Какое-то время с подбородка рыси свисало хвостовое перо, чуточку умалявшее ее достоинство в глазах смотрящего, но она не признавала смотрящих.
Она трудилась над птицей с усердием и тщательностью. Она смаковала свою птицу, как смакуют бараньи отбивные. Потеряв все четыре клыка, она была в том же положении, что и человек, лишившийся резцов: ему пришлось бы есть боковыми, коренными зубами. Она ела аккуратно. Да, ее замедляло отсутствие клыков, но я уверена, что она никогда не проявляла нетерпения, даже если в пасти у нее оказывались только перья. Она просто опускала крупную лапу цвета меда на свой обед и принималась за него снова. Когда она, наконец, углубилась в птицу по-настоящему, какие-то дети подбежали, визжа: «Ой, посмотрите, она ест кишки!»
Мне пришлось уйти, а потом я читала и подписывала книги и не увидела, как рысь прикончила свой обед.
Когда я вернулась через час или около того, чтобы попрощаться с рысью, она уютно свернулась и дремала в своей спальне на дереве. Крыло и клюв птицы были брошены в грязи у стеклянной стены. На трех деревянных чурбаках сотрудники музея положили трех мертвых мышей — изящная сервировка десерта, как сказали бы в модном ресторане. Я представила, как позже, когда музей закроется и все приматы, наконец, уберутся, большая кошка проснется, зевнет, соскользнет со своего дерева и съест свой десерт мышка за мышкой, медленно, в полумраке и тишине, наедине с собой.
Мне кажется, я нащупала некоторую связь между курортами и рысью. Я имею в виду не улицы-спагетти, по которым можно приехать из музея в гостиницу и обратно, а связь психическую, в которой есть что-то родственное сообществу и одиночеству.
Курорт — не город, но и не деревня; это общественное место лишь наполовину. Большинство людей в Бенде или проездом, или поселились на время. Постоянно здесь только садовники, уборщики и прочие, кто поддерживает курорт в приличном состоянии. Они не живут в прелестных домах. А те, кто живет там, делают это не потому, что оказались здесь по работе, а, напротив, потому что решили побыть подальше от работы. Они живут там не потому, что у них есть какие-то общие дела с соседями, напротив, они не хотят видеть людей. А еще, возможно, они живут там потому, что увлечены спортом вроде гольфа и лыж, который позволяет человеку остаться наедине с собой. Или потому, что ищут одиночества на лоне природы.
Но человек разумный — не тот вид, который тяготеет к одиночеству. Нравится нам это или нет, но мы бандерлоги. Мы социальны по природе и выживаем только в обществе. Совершенно неестественно для человека подолгу жить одному. Так что, когда мы устаем от толпы и жаждем простора и тишины, мы строим полуобщественные, псевдообщественные места где-нибудь подальше. А затем, отправляясь туда, увы, не находим там общества, но только разрушаем то одиночество, к которому стремились.
Что же касается кошачьих, то большая часть их совершенно асоциальна. Самое близкое подобие социума у кошек, возможно, — прайд львиц, живущих вместе ради воспитания детенышей и праздного самца. Деревенские кошки, делящие между собой сарай, создают нечто вроде социального устройства, хотя коты там не столько являются членами сообщества, сколько представляют для него угрозу. Взрослые самцы рысей — одиночки. Они гуляют сами по себе.
Странная судьба моей рыси привела ее к жизни в искусственной среде, хотя человеческое общество ей совершенно чуждо. Тот факт, что она оказалась вдали от своей родной, сложной среды обитания, печален и неестественен. Но ее отстраненность, ее одиночество — это правда ее натуры. Живя среди людей, рысь сохранила свое «я». И ее дар нам — ее несокрушимое одиночество.
Заметки о неделе, проведенной на ранчо в Орегонской пустыне
Август 2013 года
Дом, где мы остановились, стоит на маленьком скотоводческом ранчо в долине ручья, который бодро сбегает с гор по склону между крутыми базальтовыми — почти крепостными — стенами и, ниже, рассекает оазис из ив и трав. За ручьем под огромной старой плакучей ивой стоит дом владельца ранчо. Сразу за ним встает восточный кряж, а сразу за нашим домом — западный. Ровное травянистое пастбище заполняет узкую полосу земли между скалами; на крутых склонах растут полынь, хризотамнус, тут и там виднеются выходы породы и голая глина. Ниже простирается долина, в это время пустая: большая часть скота на летнем выпасе. Вокруг дома очень тихо. Ближайший городок расположен в
