— Куда же ты, красавец? — нежно сказал человек в гражданском. — Берите его, ребята.
— Как драпанул, — сказал один из СОБРа, — и машины не пожалел. Значит, в самом деле… того…
Гамов собрал остатки самообладания, казалось бы, безнадежно раструшенного по кочкам отвратительных дачных дорог, подмоченного этим бессмысленным и жестоким купанием в грязной речке, и спросил:
— Я… я не понимаю… в чем дело?
— А раз не понимаешь, что ж тогда так сорвался? В машину его!
На даче Гамов застал милую сердцу картину: перевернутая вверх тормашками мебель, все друзья и подруги лежат носом в пол, и лишь злополучный Дима Филиппов по-прежнему торчит в форточке, а его похлопывает по увесистому крупу рослый собровец. Похлопывает, что характерно, дулом АКМ.
— Майор Головин, — представился тип в гражданском. — Да ты присаживайся, Гамов, присаживайся. Ну и засрали вы тут все, красавцы!
— А с каких это пор в России за пьянство и неряшливость берет СОБР? — пробормотал Гамов.
— Да нет, — сказал майор Головин, — не за пьянство. Хотя когда тебя вчера видели в городе, за рулем, ты, кажется, сидел уже вмазавши. Что ты вчера в городе делал?
— У меня день рождения был…
— Что ты делал вчера в городе?
— У меня день рождения три дня назад был, выпивка кончилась. Вот, съездил.
— Съездил, значит? — прищурившись, произнес майор Головин, и на его высоких крепких скулах заиграли желваки. — А когда ты в последний раз видел своего дядю, Марка Ивановича Крейцера, доктора физико-математических наук?
— А что так официально? Я… его… да дня четыре назад, наверное. А… а при чем тут дядя?
— Твой дядя убит.
Гамов приподнялся с дивана, едва не потерял равновесие и, только в последний момент успев ухватиться за ножку опрокинутого стола, утвердился на ногах. Он смотрел на широкое лицо майора, освещенное подмаргивающей лампочкой, и наплывало, наплывало сверху, откуда-то с перекрещенного тенями потолка тусклое, навязчивое бормотание, надсадный гул в висках.
— По крайней мере, такова официальная версия, — вымолвил майор, — он исчез со своей квартиры, на полу повсюду пятна крови, и… Подробности письмом. В общем, Гамов, ты подозреваешься в убийстве своего дяди Марка Ивановича Крейпера. Но это еще не все.
— Н-не все?
— Убийство — вещь сама по себе чрезвычайно скверная, как ты можешь догадаться, — обнаруживая определенную философскую жилку, продолжал майор Головин. — Однако же есть штуки и похуже убийства, те, что влекут за собой потерю не одного человека… Такова, например, государственная измена. Таков промышленный и военный шпионаж, который ведет к неисчислимым бедствиям.
— У нас что, реанимировали тридцать седьмой год? — выговорил Костя Гамов, растирая ушибленные при падении с моста плечо и бок, — врываетесь посреди ночи в дом, говорите о шпионаже и вообще… Дядя! Он что, в самом деле… Его?..
— Дурака включил, значит, — произнес стоящий за спиной майора Головина человек в камуфляже и выразительно похлопал ладонью по прикладу АКМа, — нужно немножко разъяснить. А, Виктор Романыч? Давай-ка я его немного…
— Рано, Сережа. Он еще толком не протрезвел и не врубился, что дело-то серьезное. Пить с третьих на четвертые сутки — это тебе не маргаритки в палисаднике нюхать. Тем более ты так врежешь, что он прямиком к Луне полетит… К этим — инопланетянам, которые — ну черт знает что!..
— Да я бы и с инопланетянами разобрался, — буркнул Сергей, — щупальца завязал бы веником да…
— Ладно, — перебил его майор. — Будем проводить допрос по полной форме, но это уж не здесь. Придется тебе, Костя Гамов, проехать к нам. Горячего чаю не обещаю, но что теплое отношение тебе гарантировано — так это точно. Твоих дружков и подружек придется задержать, что называется, до выяснения. И скажи вон той пьяной телке, чтобы она хоть сиськи-то прикрыла… А то налетит НЛО — похитит. На органы.
3
Москва, здание прокуратуры
— Имя, фамилия, отчество.
— М-мое?
— Мое мне известно: Грубин Олег Орестович. Ваше, ваше!
— Гамов Константин Алексеевич.
— Год рождения?
— Семьдесят восьмой.
— Место рождения?
— Город Калуга, Россия.
У Кости Гамова двоилось в глазах. Зеленоватый туман стелился перед мысленным взором жирными пластами, и проскакивали в этом тумане длинные желтоватые искры, похожие на светящихся головастиков-мутантов. Лицо следователя, заслоненное полупрозрачными пластами этого дурнотного тумана, казалось неряшливо вылепленным из желтоватой телесной глины, плохо замешенной, рябой, комковатой. Глаза, криво засаженные в слой этой глины, тускло поблескивали, длинный шевелящийся рот вызывал у Кости одну за другой волны тошноты. Он смотрел на этот рот, один за другим выплевывающий стандартные вопросы, и не мог оторваться. Слова, произносимые следователем, почему-то вызывали ассоциации с оловянной плошкой, в которую из подтекающего крана одна за другой падали капли холодной воды. Нет, Костя Гамов не был напуган. Страх в большинстве проявлений этого чувства — эмоция вполне осознанная, а в Гамове же копошился глубинный первородный ужас сродни тому, что испытывал неандерталец, прячущийся в пещере от первых ударов грома и призрачных всплесков молний.
— Известен ли вам, гражданин Гамов, Марк Иванович Крейцер? Если да, то где и при каких обстоятельствах вы с ним познакомились? Как давно?
Следователь Грубин, в полном несоответствии со своей «говорящей» фамилией, любил вежливость. Он считал, что чем отточеннее и толерантнее манера ведения допроса, тем больше шансов докопаться до истины, сколь бы неприглядна она ни была. Иной раз он любил говорить всю эту чушь вслух, одновременно поглядывая в висящее напротив него настенное зеркало, отражавшее часть высокого многоумного лба и рыжеватый пушок, охватывающий голову следователя Грубина наподобие нимба у святых. Этот пушок должен был означать волосы и старательно наведенную прическу… Вообще у Олега Орестовича была та неопределенная безликая внешность, что может принадлежать человеку и тридцати и пятидесяти лет, без разницы.
— Марк Иванович Крейцер? Да, — сказал Гамов, — известен. Это мой дядя. А знаком я с ним… ну давно я с ним знаком, так как он, Марк Иванович, мой дядя.
— Очень хорошо, — сказал следователь Грубин с таким видом, словно ему посчастливилось узнать нечто чрезвычайно ценное для следствия, — очень хорошо.
Дорисовывая портрет следователя Грубина, который может сыграть в судьбе не последнего нашего героя столь серьезную и печальную роль, скажем, что он был очень симпатичным, умным и талантливым человеком. Вся беда состояла в том, что симпатичным он казался только самому себе, когда гляделся в уже упомянутое выше зеркало после трех-пяти стопок коньяку. Умным его считала только супруга, такая дура, на фоне коей даже блондинистая ведущая телепередачи «Армейский магазин» казалась средоточием мудрости и кладезем познаний. Кроме того, она была подслеповата, что позволяло Грубину экономить электричество: почтенной даме было решительно все равно, включен на кухне свет или нет, поскольку процесс приготовления пищи все равно шел на ощупь. Что же касается таланта, то он в самом деле был; собственно, именно за этот талант начальство и коллеги терпели в стенах прокуратуры такого красавца, как Олег Орестович. Дело в том, что Грубин прекрасно умел выбивать показания различного толка, и совершенно безразлично, кто сидел перед ним, матерый уголовник или перепуганная девушка, обвиняющаяся в отравлении соседки снотворным на почве ревности. У Грубина был свой метод, и отменный. Правда, применение этого метода стало возможным только благодаря матушке-природе, наделившей следователя (помимо уже перечисленных достоинств) острейшим полиартритом пальцев левой ноги. Заболевание обуславливало и манеру ведения Грубиным допросов: когда у него не было приступа болезни, то он говорил подчеркнуто вежливо, ставя коварные вопросы и мастерски истолковывая ответы обвиняемого так, как следовало. Но стоило проклятым суставам во всеуслышание заявить о своем существовании, стоило им заорать и зареветь, как битое бутылочное стекло, по которому едет асфальтовый каток, — как следователь переставал быть самим собой, то бишь спокойным и доброжелательным собеседником, забывал свое имя и добрый нрав и превращался в чудовище. Чудовище рвало на себе и без того редкие волосы и, выкатив наводненные болью и яростью глаза, ревело на допрашиваемого: «Че, пидор фанерррный, и долго мы тут будем в молчанку игррррать?!» Иной раз за допрос насчитывалось несколько подобных приступов. Два первых производили на допрашиваемого неизгладимое впечатление. Трех не выдерживал никто. Кололись даже матерые рецидивисты с двадцатилетним стажем отсидок. Один бедолага-бизнесмен, крайне впечатленный нравственными метаниями следователя Грубина, признался не только в убийстве конкурента из-за пяти вагонов деловой древесины, но и в совращении малолетних, а также в тайной зоофилии и соучастии в поджоге Москвы наполеоновскими войсками. Он порывался взять на себя еще и все теракты на Ближнем Востоке за последние пятьдесят лет, но его вовремя увели.
