Мы забивали «хозяина», взяв его в кольцо. Мы испытывали чувства диких охотников, в западню которых угодил лев-людоед: да воздастся ему по заслугам! Мы больше не боялись раненого чудовища, а скопившаяся внутри злоба и жажда мести рвались наружу убийственным потоком.
С сухим треском лопнул черный череп «носителя». Зашипело, вырываясь через трещину наружу, бледно-желтое студенистое вещество. Душераздирающий вопль оборвался. Сама «шуба» сорвалась с костяного каркаса, из нее посыпались на песок вялые дымящиеся органы: да-да, даже сердце этой бестии, точно земной паук, имело восемь мохнатых лап. Принялся извиваться кольцами сизый кишечник. Покатились по земле расписанные капиллярными дорожками слизистые пузыри.
Ни одной твари не удалось уйти. Мы били гадов камнями до тех пор, пока они не превратились в бесформенные куски растерзанной плоти.
Нас догоняла песчаная буря. Тот самый шторм, через границу которого мы проскочили четверть часа назад на летающей машине. Закат растворялся в тревожной мути. Из-за горизонта наползали серо-рыжие тучи, ветер становился с каждой секундой наглее, температура падала. Небо над нами пока было чистым; оно неторопливо наливалось спелым оранжевым цветом… но мыто уже знали, что этот обманчиво-теплый оттенок сулит беду!
— Вот, Георгий, та свобода, о которой вы столько мечтали…
— Прекратите тыкать в меня пальцем, Павел. Или вы мечтали до конца жизни — еще месяц или полтора — жить с ошейником на шее?
— Я не тычу в вас пальцем, Георгий. — Да. Лучше выбросьте из головы и не пробуйте.
Пейзаж отовсюду был одинаковым, куда ни кинь взгляд: на север, на юг, на запад, на восток… Плоская равнина, камень и песок, песок и камень. Единственное место, сулящее мало-мальское укрытие, — это узкий, похожий на канаву овражек. Гаврила вместе с матросами пытался сделать из него временное убежище. Что-то наподобие землянки, накрытой сверху листами обгоревшей обшивки, — их моряки отодрали от разбитой летающей машины.
— У нас нет ни еды, ни воды… — Я зачерпнул пригоршню песка, поднял руку вверх, любуясь, как песчинки вытекают сквозь пальцы. — Если останемся на месте — мы обречены.
— Проклятая буря! — прошипел Северский. — Уходить нужно без промедления. Я опасаюсь, что нас уже хватились.
— Что верно, то верно!
Я поглядел в небо. Не мчится ли сюда серебристая искорка летающей машины, на борту которой — полный набор для охоты на людей: цилиндры, «червелицые» со «стариками» на поводках?
— Знать бы куда идти…
— Я не вижу правым глазом, — неожиданно признался Северский. — Вы можете что-нибудь сделать?
Я пожал плечами:
— Могу. У вас есть нож или хотя бы что-то острое? Северский молча протянул мне трофейную заточку.
— Садитесь на камень, лицом к солнцу, — распорядился я. — Будет больно, но ничего с этим не поделаешь…
Я вскрыл артиллеристу веко. Из-за складок распухшей плоти показался налитый кровью глаз. Северский во время «операции» курил папиросу. Теплых ручейков, которые струились по его лицу, он, похоже, не замечал и не проронил ни звука.
— Вот и все, — сказал я и отошел на три шага назад, словно художник, который решил оценить свою работу со стороны. — Премного благодарен. — Северский достал из кармана грязный носовой платок и вытер им лицо. — Закурите, доктор?
— А как же. Давайте сюда папиросу. На табачный дымок слетелись моряки. Я не докурил папиросу больше чем на треть и отдал ее Гавриле. Боцман сделал две затяжки и передал Лаптеву. А тот поделился со следующим…
Мы остались вдесятером. Избитые, израненные, худые, будто кощеи, — люди с потухшими глазами; в осужденных на казнь через четвертование можно было отыскать больше оптимизма, чем в нас.
— Друзья, дело — табак! — сказал Северский. — Как только закончится буря, сразу выдвинемся в путь.
— Куда, ваше благородие? — спросил артиллериста Лаптев.
Северский задумался.
В самом деле — куда? Пустоши бесплодны, здесь даже мхи не растут. Едой можно разжиться только возле канала, но приблизиться к его руслу — верный способ снова оказаться в плену. Эти зоны жизни контролируются «хозяевами» и их механизмами. Сражаться с теми и другими нам не по силам. К тому же мы попросту не знали, в какую сторону следовало идти, чтобы добраться до ближайшего канала.
— Есть мысль… — Гаврила почесал кудлатую голову. — Надобно бы разделиться на четыре отряда и пойти крестом, — он замахал жилистой рукой, — на норд, на ост, на зюйд и на вест.
Северский хмыкнул.
— Что-то в этом есть, — поддержал боцмана я. — Так мы сможем исследовать большую часть пустоши.
— Идем вперед, скажем… дня два, — продолжил мысль Гаврила, — затем поворачиваем обратно, встречаемся вот на этом самом месте. Бог даст, за отведенное время один из четырех отрядов найдет воду или провиант.
— А ежели никто ничего не найдет? — спросил боцмана угрюмый фельдфебель Ёлкин.
— …и так давно должны были издохнуть, — мрачно ответил Гаврила.
Северский вяло кивнул. Из раны на его веке опять заструилась кровь.
— Пусть будет так, — сказал он. — Остается только переждать бурю.
— Согласен, — поддержал его я, хотя, в общем-то, никто моим мнением не интересовался. — Каким образом мы разделимся?
— Бросим жребий, — предложил Северский. В его ладони появился полураздавленный коробок со спичками. — В двух отрядах будет по три человека, в двух — по два. Возражения есть? Нет? Тогда сперва назначим, какие отряды куда пойдут, а потом уж разберемся с их составом…
Спички тянули не один раз. Тянули так, тянули эдак…
Мне выпало идти на юг, а в напарники судьба посулила Гаврилу. Я решительно ничего не имел против: боцман, конечно, крут нравом сверх меры и рука у него тяжелая, но именно эти «достоинства» не единожды спасали наши шкуры.
Северскому предстояло путешествие на север. Мы даже посмеялись над совпадением, а отец Савватий сказал, что видит в выпавшем жребии знак Божий и что офицеру обязательно повезет. В компанию Северскому записались два матроса. Гальванера Лаптева и отца Савватия ожидала дорога на запад, трех оставшихся моряков — путь на восток.
В убежище мы спустились, когда небо стало темно-коричневым. Перед этим ветер стих, словно копя силы, а затем ожег холодом. Тонны каменного крошева — мелкого и острого — с умопомрачительной скоростью понеслись над равниной. Пыльные струи жалили, будто тучи пакостного гнуса, настырно пытались проникнуть в рот, в нос… В общем, мы поспешили спрятаться.
Но землянка, сооруженная на скорую руку, не желала служить надежной защитой. В овражек задувало, отовсюду клубилась пыль. Мы кашляли, чихали, плевались. Чтоб хоть как-то согреться, нам, здоровым мужчинам, пришлось жаться друг к другу, словно телятам в стойле.
