Светило почти мартовское солнце, подтапливая снег, лазурное небо сияло над головой, а Яков думал о том, что теперь причастен к тому, что это солнце и это небо навсегда отняли у ни в чем неповинного парня, который просто оказался не в том месте, не в то время.
Больше всего хотелось помыться.
И дома он действительно залез под душ. Потом долго пил кофе на кухне, чашку за чашкой, заедая всем подряд из холодильника.
Время текло незаметно, растраченное неизвестно на что.
Короткий зимний день клонился к вечеру, над Москвой разливался закат, просто невообразимый с его шестнадцатого этажа.
Яков встал, подошел к компьютеру и сказал засветившемуся экрану:
— Ничего сделать нельзя, говорите? Бесполезно все? Бессмысленно? Врете, Алексей Матвеевич. Можно сделать.
И он набрал в поисковике: «Лига свободы и справедливости».
В коррекционном отделении оказалось неожиданно жестко: решетка на окне, хотя и не такая глухая, как в ИВС, и дверь заперли сразу, ничего не объяснив. В остальном, похоже на диагностическое отделение: нормальная кровать, стол, холодильник, туалет с раковиной, отгороженный от остального помещения.
Обед, который принесли в районе двух дня, оказался ничуть не хуже, чем в местном «кафе». Потом дверь камеры отворилась, и вошел незнакомый Дамиру человек. Он был среднего роста, худощав, лет сорока. И одет в светло-зеленый халат, похожий на медицинский.
Сел на стул напротив кровати.
— Садитесь, Дамир Ринатович, — сказал он. — Я ваш коррекционный психолог. Волков Сергей Юрьевич. Коррекцию мы начнем в течение часа. Вы, скорее всего, ничего не почувствуете. Но, если вдруг будет плохо, обратите внимание, у вас кнопка вызова в головах кровати, нажимаете — и зовете меня. От вас требуется только принимать таблетки по назначению. Это нужно для успешной коррекции и минимизации побочных эффектов. Так что не пропускайте.
Он достал из кармана халата таблетку в упаковке.
— Выпейте прямо сейчас.
В камере имелся чайник, и Дамир смог запить таблетку водой. Обычная, круглая таблетка стандартного размера с делением посередине.
— Ну, я думаю, у нас проблем не будет, — сказал Сергей Юрьевич. — Кстати, на всякий случай, наличие проблем может для вас кончиться помещением в СИЗО. Надеюсь, мы без этого обойдемся.
— Я тоже, — кивнул Дамир. — Сколько займет коррекция? Яков Борисович говорил, что два месяца.
— Пока план написан на полтора. Потом посмотрим по результату.
— Могу я почитать окончательное ПЗ, а то я видел только предварительные результаты?
— Нет, к сожалению. У вас идет следствие. До окончания нельзя, тайна следствия. Когда будет ознакомление с делом, все увидите. Кстати, когда закончим первый блок, посмотрим предварительный результат. Там будет промежуточное заключение. Если следователь разрешит, его можно будет прочитать.
— Можно мне передать мои учебники, я не хотел бы отстать в университете.
— Да, конечно. Напишите список, я передам вашему отцу.
— А встретиться с ним можно?
— Пока точно нет. У вас первые две недели карантин. Потом с разрешения следователя. Но вы можете ему написать.
— От руки?
— Да, но письмо набьют и отправят по электронной почте.
— Спасибо. А камера всегда будет закрыта?
— Первые две недели, во время карантина. Потом посмотрим.
— Понятно, — вздохнул Дамир.
«Папа, здравствуй! — писал Дамир. — Сегодня меня перевели в коррекционное отделение. В бытовом плане здесь вполне нормально. Еда съедобная. Правда, не выпускают из камеры. Психолог сказал, что это на две недели. Чувствую себя нормально.
Сможешь мне передать мои учебники?
Как там Даша? Я ей написал. Она звонила?
Прости, что так вышло.
Дамир».
Илья Львович Константинов перечитал письмо еще раз.
— Ринат Ильясович, Дамир ничего не пишет про результат обследования. Это немного странно.
— И что это может означать?
— Все, что угодно: от самых безобидных причин до самых серьезных. Он может считать, что мы в курсе. Или слова о ПЗ могут быть вырезаны цензурой центра, поскольку это тайна следствия. Или его самого могли не посветить в результат по той же причине. Мне ведь не выдали ПЗ. Но в последнем случае он не может не знать совсем ничего, какие-то промежуточные данные ему, наверняка, известны. Судя по контексту, он надеется на скорое освобождение. Это значит, что скорее всего, по убийству ПЗ отрицательное, а по оправданию терроризма положительное, поскольку делают коррекцию. Надеется на штраф, я же его обнадежил.
— А что не так?
— ПЗ не дают. Это плохой знак. Если все чисто, обычно они так рогом не упираются. И, если бы все было чисто, он бы наверняка об этом написал.
— И что делать?
— Ждать. До окончания карантина к нему все равно никого не пустят.
Когда Илья Львович шел к машине, его телефон пикнул, сообщив о получении письма.
Адвокат не придал значения: почты всегда были мегабайты.
Он бы и дома его не открыл, если бы не тема: «ПЗ Дамира Рашитова сфальсифицировано»:
«Илья Львович, здравствуйте! — начиналось письмо. — Мы располагаем точными сведениями о фальсификации психологического заключения Дамира Рашитова. Более того, у нас есть доступ к его карте. Что вы думаете о независимой психологической экспертизе? У нас есть очень хороший английский психолог. Если Вы предпочитаете другого эксперта, напишите нам.
Лига заинтересована в том, чтобы от наших действий не страдали случайные люди.
Надеемся на сотрудничество.
С уважением,
Андрей Альбицкий».
Примерно в тоже время, на другом конце города, письмо получил еще один человек:
«Алексей Матвеевич, здравствуйте!
Сегодня юридический комитет Лиги Свободы и Справедливости будет обсуждать вашу кандидатуру на внесение в наш список. Основание: фальсификация ПЗ Дамира Рашитова.
К сожалению, улики против вас весьма серьезны, так что вероятность положительного решения очень велика.
Но вы еще можете этого избежать, если отзовете свою подпись под ПЗ и предоставите следствию настоящий результат. Это может стоить вам места руководителя Психологического Центра, но вы сохраните жизнь.
Мы готовы отложить решение на 24 часа.
Андрей Альбицкий».
За двадцать четыре часа Медынцев Алексей Матвеевич на связь не вышел.
Андрей вздохнул. Все-то они надеются, что занимают в списке последнюю строчку. Крис согласился карту посмотреть, написать свое заключение и даже выступить с ним на канале Лиги.
— А по тебе это не ударит? — спросил Альбицкий.
— Как, Анджей? Я же вам не психологический план акции сочиняю. Я помогаю невиновному. По британским законам меня даже не в чем упрекнуть.
Крис Уоррен был британским психологом, которого Андрей рекомендовал Илье Константинову.
Такой тюремный психолог был совершенно немыслим в России. Из всей одежды Крис предпочитал шорты и футболки, носил серьгу в ухе и, кроме работы в лондонской тюрьме, преподавал в Оксфорде коррекционную психологию и русскую литературу. По-русски, он говорил свободно, включая жаргон, но, как почти все иностранцы, ничего не понимал в русской жизни. Зато вечно отпускал шуточки разной степени наглости по поводу английского короля и всей его семьи, поскольку был убежденным республиканцем. Весь его имидж позволял подозревать его в нетрадиционной ориентации, однако Андрей точно знал, что последние пятнадцать лет Крис счастливо женат.
С Константиновым решили подстраховаться, он параллельно отдавал карту на анализ некоему своему психологу, который пока боялся публичности, по крайней мере, не собирался выступать на канале Лиги.
Еще через двадцать четыре часа был эфир.
— Сегодня у меня очень печальный разговор, — начал Альбицкий. — И не только потому, что наш список пополнился еще одной фамилией. А потому что мы дошли до дна в деле, которое очень хорошо начиналась. Я имею в виду психологические центры. Эта система пришла к нам из Европы и вначале те люди, которые там работали, старались быть на уровне стандартов, которые были заложены основателями. Но работать им приходилось в рамках российских законов, где слово — преступление, а свобода слова существует только в статье конституции, которую, видимо, только по забывчивости до сих пор оттуда не выкинули.
