и нежен, словно мальчишеский. Сквозь веки Тшеры проникал белый свет, лица касался влажный холодок октябрьского леса, спина и плечи задеревенели от лежания на жёстких досках старой телеги. Она осторожно приоткрыла опухшие глаза, перед ними мутно расплылось тёмно-красное. Иной бы принял за кровь, но темляк на своём Йамаране Тшера ни с чем не спутает. Вот и второй, а выше — отблески солнца на остром клинке, и хрустнула тонкая ледяная корочка, сковавшая было нутро: Йамараны здесь, а оставить их так близко к Чёрному Вассалу мог лишь тот, кто не желает ему зла.
— Ай-ай, какая хорошая! Смотри, Орешек, видишь? Видишь, какая хорошая, ай!
Восторженное воркование сопровождал треск раздираемой плоти и жадное урчание. Очень знакомое жадное урчание…
«Ржавь кого-то сожравь…»
— Ай, какая хорошая! Кушай, кушай, хорошая… Ой, да перья-то ты зачем, перья-то плюнь! Видишь, Орешек, какая хорошая?
Тшера открыла глаза шире, моргнула, прогоняя повисшую перед взором муть. Солнце над лесной поляной стояло уже высоко, она лежала в телеге, укрытая собственной мантией. Неподалёку сидела Ржавь в расстёгнутом наморднике, облизывая перемазанную кровью пасть. За тем, как она ловким, раздвоенным на конце языком счищает с морды прилипшие птичьи перья, наблюдали двое: впряжённый в телегу серенький ава́бис[5] — меланхолично; огромный бритый детина — тот самый вышибала из харчевни — восхищённо.
— Вот молодец, вот молодец, хорошая, как хорошо покушала! Ай, какая хорошая! — приговаривал детина. — А разрешишь теперь тебя погладить? Да? Разрешишь?
Он шагнул к Ржави и, цветя придурковато-восторженной лыбой, протянул руку к её бархатному носу. Тшера и моргнуть не успела, как пухлые розовые пальцы, не ведавшие мозолей от тяжёлой работы, оказались в опасной близости от острых изогнутых клыков кавьяла.
— Не советую, — прохрипела Тшера.
Детина вздрогнул от неожиданности, но руку не отнял, лишь покосился на Тшеру и повеселел ещё больше.
— Ай, ты очнулась, вот славно! Помогли травки-то. И похлёбочка…
Ржавь наблюдала за ним с опасным интересом, алчно подрагивая короткой жиденькой бородёнкой.
— Она оттяпает тебе пальцы, болван.
— Ну нет, Тыковка меня не обидит, она же добрая!
Тшера желчно скривилась.
— Я зову её Тыковкой, — пояснил парень, всё ещё протягивая руку к кавьялу, — потому что её шкурка цвета спелой тыковки.
«Цвета запёкшейся крови».
Тшера успела метнуть Йамаран в последний миг, и острые клыки кавьяла лязгнули, сомкнувшись на его рукояти, а не на розовых пальцах детины. Ржавь досадливо фыркнула, детина потрясённо ахнул.
— Тыковка, как же так?! — Он обиженно шмыгнул носом. — Я же с добром к тебе, а ты…
— Кавьялы — опасные твари. А эта ещё и не в меру кусачая.
Тшера надела плащ-мантию и спрыгнула на землю; в глазах на миг потемнело, и её повело, пришлось ухватиться за край телеги, чтобы удержать равновесие. Детина неловко взмахнул руками, будто хотел поймать, если Тшера надумает падать, но она осадила его недобрым взглядом. Выдернув из пасти Ржави Йамаран, убрала клинки в ножны на поясе, застегнула на кавьяле намордник.
— Мы далеко от деревни?
Голос звучал недружелюбно, гудящую голову по-прежнему вело, ноги и руки были неуклюжими, будто чужими.
— Ночь пути и полдня.
Тшера кивнула, подтягивая подпругу на кавьяле. Детина робко улыбнулся, сверху у него не хватало левого клыка.
— Ай, но мы останавливались. Надо было похлёбку и взвар от лихорадки сготовить. И вот плащ тебе ещё от крови почистил и заштопал. Тебе его ножиком порвали в боку, а я заштопал.
Тшера отвлеклась от седла, нащупала аккуратную штопочку под локтем, нахмурила и без того суровые брови. Детина каким-то образом распознал в этом неловкую благодарность, и улыбка с прорехой на месте левого клыка стала уверенней.
— Меня бабуля штопать научила. И стряпать ещё. Ай, стряпаю-то я на славу! Вот сейчас похлёбочки сварганю, тебе ведь, это, после хвори-то, силы нужны…
Парень нырнул в брошенную у телеги холщовую суму, которая с лёгкостью могла бы вместить кавьяла, а то и двух, и выудил из неё видавший виды котелок и деревянную ложку на длинном черенке.
— Вот у меня тут всё насущное, как бабушка учила. — Он ласково погладил котелок по закоптелому боку. — Наказывала, чтобы сума с насущным всегда при мне была: а ну как вдруг что…
Тшера, не слушая, вскарабкалась в седло. Перед глазами на миг потемнело, к горлу подступила тошнота. Она с усилием сглотнула, потёрла пульсирующие виски и натянула на голову глубокий капюшон.
— Ай, ты куда собралась-то? — ахнул детина. — Я ж похлёбочки сейчас… Как же похлёбочка-то? Да и опасно тебе ещё в седло…
Она не ответила, лишь легонько стукнула пятками в бока Ржави, пуская её рысью.
Та пересекла поляну и с привычной лёгкостью перемахнула сломанное дерево, преграждавшее путь: оттолкнулась мощными задними лапами и взвилась вверх резко и почти вертикально. Тшеру тут же затопило лиловым и душным, внутри черепа полыхнули огни, земля закачалась, что старая лодчонка, желудок сделал кульбит. Мир погас и перевернулся, она крепче вцепилась в поводья, но пальцы сомкнулись не на кожаных ремнях, а на траве, опавших листьях и сухих веточках. Видимо, кульбит сделал не только желудок. Хорошо, что мох мягкий.
«Чёрный Вассал на ровном месте кувырнулся с собственной животины. Срамота!»
Тяжело топая, подоспел детина, уперев руки в колени, тревожно заглянул Тшере в лицо, согнувшись в три погибели.
— Не расшиблась?
«Только самолюбие помяла».
— Давай подмогну! — Детина подхватил её под локоть, помогая встать, но Тшера выдернула руку из его пухлых пальцев, поймала повод Ржави, поднялась на нетвёрдые ноги и попыталась взобраться в седло, попав в болтающееся стремя лишь с третьего раза.
— Да куда ж ты, сердешная! — всплеснул руками детина. — Тебе вчера по голове тюкнули так, что мозги, видать, сотряслись крепко! В покое бы тебе надо… Ну хоть пару деньков! И похлёбочки горяченькой…
Перед глазами Тшеры продолжал танцевать лиловый водоворот, и стоило ей подняться на стремени, желудок вновь сделал кульбит, её стошнило. Следом накатила волна надсадного кашля, каждый спазм — взрыв боли в голове и сноп красных искр в темноте перед глазами. Она так и повисла — перевалившись поперёк седла, одной ногой в стремени, тяжело и хрипло дыша.
— Давай-ка потихонечку… — Детина заботливо придержал её за талию, чтобы помочь спуститься с кавьяла, но Тшера глянула на него через плечо настолько свирепо, что он сразу же убрал руки.
Она сползла с седла, пошатываясь, расстегнула седельную сумку и достала вышитый свёрток. Доковыляв до телеги, тяжело опустилась на траву, привалилась спиной к колесу и, переведя дух, развязала красные кисточки на расшитом чехле. Внутри лежала курительная трубка с длинным мундштуком и кисет сушёным листом тэмеки[6]. Тшера набила трубку и, раскурив её долгими, медленными затяжками,
