блаженно зажмурилась, выпуская колечки плотного дыма. Дышать стало легче, дурнота отступала, вслед за ней утихала и пульсирующая боль в висках. Вот только бритый детина всё ещё переминался рядом и не знал, куда деть свои большие розовые руки.
— Ну так я это… похлёбочку сварганю? — спросил он, кивая на почти уже прогоревший костёр.
Помявшись ещё пару мгновений, но так и не получив ответа, он подобрал котелок и ушёл к ручью за водой. Вернувшись, подкинул хвороста в костёр, пристроил котелок на трёх ветках над огнём.
— Меня Биарием звать.
Тшера приоткрыла один глаз: Биарий робко улыбался, пытаясь завязать разговор.
— Бабушка Биром кликала, а деревенские — полоумком или пеньком лупоглазым. Ты можешь звать, как захочешь, но если как деревенские — то мне так не нравится. А тебя как зовут?
— Ни к чему доверять имя случайным встречным, Биарий, — ответила Тшера.
Тот растерянно потупился.
— Куда ты меня вёз?
— Не знаю. — Он пожал плечами. — Думал, ты скажешь, куда тебе надо, когда очнёшься. В деревне-то никак нельзя было оставаться. Хозяйка тебя по башке тюкнула и горло бы вскрыла, рукой не дрогнув, ты ведь четверых её сынов положила. Она, значит, за нож схватилась, которым кур режет, лицом вся чёрная, глаза лютые, морщины трясутся… Тут я её и это… табуретом, который мне отрядили у дверей сидеть. Я к ним стряпать нанимался — ай, стряпаю-то я славно! А они посмеялись: куда мол тебе, пеньку лупоглазому. Табурет дали: «Сиди у дверей, там тебе место». Ну вот, я её этим табуретом и тогось…
— Убил? — Тшера выпустила изо рта колечко зеленовато-сизого дыма.
— Ай, зачем же. Так, ум на время отшиб. Потом торбу свою схватил, тебя в охапку, Орешка в телегу впряг, Тыковку выпустил из стойла, чтобы следом бежала, а она — умная, побежала ведь! И… и вот. Дальше ты знаешь.
Тшера подавила тягостный вздох, переложила мундштук в другой уголок рта.
— Зачем?
— Что «зачем»? — не понял Бир.
— Зачем против товарищей своих пошёл?
— Тебя бы порешили… И они мне не товарищи.
— Я — уж тем более. — Она прикрыла глаза.
— Ты — Чёрный Вассал! — Он многозначительно поднял белёсые брови.
«И это повод меня убить».
Вода в котелке закипела, Биарий вытащил из своей бездонной торбы несколько свёртков, развернул их на траве. Сладкие луковицы, аккуратно перевязанные нитками пучки каких-то трав, полоски вяленого мяса, скляночка с топлёным маслом, уже вымытые плоды кропи́ра, такого сытного, рассыпчатого и вкусного в похлёбке, особенно если варить её с маслом… В животе у Тшеры тоскливо заурчало. Биарий сосредоточенно выбрал нужные ингредиенты, покрошил их в котелок, перемешал длинной ложкой, удовлетворённо кивнул и только потом вновь заговорил:
— Четверть века назад я малой ещё был, жил с бабушкой, родителей не знал. Мальчишки меня не любили, дразнили и поколачивали. Как-то раз загнали к оврагу у большого тракта и камнями кидались. В голову мне попали, кровь пошла, и мозги сотряслись, вот почти как у тебя сейчас… И, чего доброго, в овраг бы меня спустили, забив до смерти, не вмешайся Чёрный Вассал, который по тракту мимо нашей деревни ехал. Тогда он меня спас, вот я и вернул должок.
«Тогда Чёрные Вассалы служили церосу по крови и ещё не преступили священной клятвы, возведя на трон узурпатора. Сейчас Чёрные Патрули уже не честь и совесть Гриалии, а месть и кара — они вырезают всех, кто не признал власть Астервейга. Сегодня Вассал тебя бы не спас».
— Мне двадцать три, я не могла быть тем Вассалом четверть века назад, — холодно ответила Тшера.
— Не беда. Он меня выручил, я — тебя.
Бир добавил в котёл ещё каких-то травок и масла, подув на ложку, аккуратно попробовал результат и, кажется, остался доволен.
— Ещё чутка покипит, и можно кушать.
— Зря выручил. Тебя убьют свои же, если вернёшься, — безразлично ответила Тшера.
Бир почесал пятернёй бритый затылок, обдумывая что-то невесёлое.
— Значит, нельзя назад, — сделал он вывод. — Тогда с тобой поеду, в столицу. Ты ведь там живёшь?
Тшера кашлянула, подавившись дымом.
— Я еду не в Хисарет.
«Меня убьют свои же, если вернусь».
— Тогда поедем, куда скажешь. Дело везде найти можно.
— Мы никуда не поедем. Попутчики мне не нужны, — отрезала Тшера.
— Так я ж тебя не замедлю! И под ногами мешаться не буду. А вот еду горячую сварганю, и если что подштопать нужно — тоже умею. И травами врачевать. И так, ещё всякого понемногу. Бабушка меня разному учила: что сама умела, тому и учила.
— Значит, и один не пропадёшь.
— Поодиночке-то сиротливо, — пригорюнился Бир. — Да и куда мне одному идти, я дальше своей деревни ничего не видал…
«Вот и поглядишь».
Тшера поднялась, отряхнула плащ-мантию, убрала чехол с трубкой в седельную сумку. Биарий обиженно за ней наблюдал, в котле булькала ароматная похлёбка.
— Тебе нельзя сейчас ехать…
— Мне лучше.
— А похлёбочка как же? И как же… я?
— Это не моя забота.
Тшера не обернулась — не хватило духу встретиться с этим добрым и по-детски наивным взглядом. Тяжело вскарабкавшись в седло, она накинула капюшон и взялась за поводья.
— Ты и правда уедешь? И мне с тобой совсем-совсем нельзя? — В голосе Бира зазвенела безысходная тревога.
— Зря ты вступился за Чёрного Вассала, Биарий. Это была не твоя забота, — хмуро бросила она через плечо и ударила Ржавь пятками.
…Действие тэмеки ослабевало, голова опять разболелась, веки налились горячей тяжестью и Тшера начала клевать носом в такт мерным шагам кавьяла.
«Мой лучший Вассал», — прозвучал в голове знакомый голос, заставив Тшеру дёрнуться, словно обжёгшись. Она встряхнулась, потёрла лицо, прогоняя дремоту. Вновь стало подташнивать, возвращался озноб. И чудовищно, неимоверно хотелось спать…
«Не удивительно, что я слышу тебя, когда мне особенно паршиво. Беда не приходит одна».
«Когда я стал тебе бедой, Шерай?» — ухмыльнулся голос.
«Всегда был. И не только мне, Астервейг-иссан, наставник Чёрных Вассалов, нынешний церос-узурпатор. Но я узнала это слишком поздно».
«Я многому научил тебя».
«Только ненависти. Твой путь бесчестен».
«Но ты всё ещё идёшь за мной. И остальным преподаёшь те же уроки, что я преподавал тебе. Взять хотя бы того болвана с котелком. Я поступил бы так же. Умница, Шерай. Одобряю».
Тшера вынырнула из полудрёмы, словно из-под воды, задыхаясь.
— Ну уж нет, — прошипела она, разворачивая кавьяла. — Пусть тобой Неименуемый подавится, пусть веросе́рки[7] сожрут и высрут, Астервейг!
Вернулась она уже после захода солнца. На поляне всё ещё горел костерок, выхватывая из темноты могучий силуэт с бритой макушкой и протянутые к огню ладони — Биарий сидел на стволе поваленного дерева и грел руки.
