– Для того чтобы деконструировать, а не расследовать происходящее.
Молчание. Я с горечью киваю и веду машину к городу.
– Что это вообще за жанр такой? – выплевывает он.
Я хмыкаю. В голове пусто.
– Мы едем в логово к врагам, правильно? Персонажи персонажами, но убить они нас могут. Раз уж всех собак решили повесить.
– Я думаю, Эрлен ответит на все вопросы.
– А потом убьет, – соглашаюсь я.
– Тогда поезжай к Стейнбеку.
Недоуменно кошусь вправо:
– Меняешь собственные указания?
Гамов смотрит в сторону и молчит. Вздыхает. Отбрыкивается, но еле-еле:
– А чьи еще указания я могу поменять?
Мысли отстукивают ритм в голове, сменяют одна другую, как счетчик. На поверхность, впрочем, лезет самое страшное. Просто, как таблица квадратов до двадцати. Много деталей, но логично.
– Бритва Оккама, – невесело усмехаюсь я.
– Какая радость. – Из Гамова так и прет желчь. Я даже вздрагиваю и наконец-то (давно пора) перестаю чувствовать сердце. Не стучит. Но главное – не болит.
– Сообразила, почему так корежит мир?
– Сообразила, почему так корежит тебя.
Я поворачиваю направо, морально готовясь к скандалу – и утыкаюсь в перекрытую дорогу. На раздумья уходят доли секунды. Задний ход, стрельба, осыпающееся осколками лобовое стекло… И через несколько мгновений мы мчим туда, откуда приехали, с погоней на хвосте.
Гамов отстреливается, согнувшись в три погибели, я веду машину чуть ли не из-под сиденья, однако занимает меня только одна мысль.
Тарантасы преследователей не так хороши, как малышка, мы отрываемся почти мгновенно, и я выпаливаю:
– Тебе есть что терять, так?
Гамов молчит, я свирепею, понимая, что права, и резко забираю влево. Собиралась к Стейнбеку, но теперь черта с два, едем к Эрлену. Пускай у нас и так вся полиция города на хвосте, а офис «Индиго» охраняется армией США.
– Неужто меня послушалась?
На перепалки нет сил. Довольно того, что это наше последнее задание вместе.
– Я деконструирую мир по временному несоответствию, – говорит Гамов, даже не пытаясь советоваться. – Стимпанк подразумевает девятнадцатый век и королеву Викторию, а что мы имеем здесь?
– Стой! – кричу я, но уже поздно.
Мир трясет, и прямо перед машиной появляется прорыв. Мы влетаем в него на полной скорости, и ощущения стираются, агрегат растворяется в воздухе, я кубарем лечу вниз и обдираю ладони. Платью, кажется, тоже пришел конец. Гамов застрял где-то на насыпи.
Хлопает дверь – и встревоженный Мишка бросается меня поднимать. Ровно одно мгновение я собираюсь пойти в машину, но потом взбегаю наверх. Гамов растерянно смотрит перед собой.
– Закрыл? Ты закрыл эту реальность?
– Как видишь. – Он задиристо дергает плечом, не поднимая взгляда.
– Совсем из ума выжил? – На секунду мне чудится, что Оливия Броун никуда не делась, что это я, злая до одури, высокая до одури, с дурными зелеными глазами.
– Есть что терять, да, Макс?! Поэтому ты вдруг меняешь решение с правильного на безопасное и думаешь, что я не замечу? А мне – нечего терять? Мне нечего терять, Макс? – Я делаю шаг вперед и заглядываю ему в глаза снизу вверх, чтобы узнать, понять, что же такое творится в его голове. – Только потому, что она беременна, а я рассталась с Лешкой?
Гамов яростно смотрит на меня и молчит. С каждой секундой все тяжелее, все убедительнее.
– Да иди ты со своей эпохой лишних смыслов. Иди ты, понял? Прекрасно могу работать одна, потому что такую реальность нельзя закрывать. Ее нужно уничтожать. Соображаешь?
Я плотнее закутываюсь в пальто, чувствуя пронизывающий, отрезвляющий холод заснеженной Москвы.
– Какая разница, – бросает Гамов презрительно и начинает сходить по насыпи. И тогда я в один прыжок оказываюсь перед ним.
– Тебе сказать, какая? Ну, помимо того, что под угрозой теперь все жители Москвы? Помимо того, что твой Степа прислал ручную собачонку, которой ты завтра подашь рапорт о закрытии? Разница в том, что мы живем в одиночку и умираем в одиночку. Разница в том, что ты решил сэкономить. Пойти легкой дорожкой – и почему? Потому что она беременна? Потому что у тебя появилась надежда? Или отмазка, а, Макс?
Он стоит на месте, ошарашенный, а я все никак не могу остановиться, хотя давно пора. Какой там самоконтроль.
– Можно ходить с важным видом и беречь себя для ребенка, так? Можно наплевать на безопасность людей, только потому, что взбесившийся мир тебя подстрелил? Не разобраться, не понять причины и…
Я не успеваю договорить, Гамов взрывается.
– Тебе не понять. – И это первый аргумент, который я от него жду. – У тебя никого нет. Ты несешь ответственность только за собственную шкуру, тебе наплевать на последствия. Ты не ценишь вещи, потому что богата. Ты не ценишь людей – потому что вокруг тебя миры, схлопывающиеся и вырастающие за одно мгновение. Думаешь, я не знаю? – Он зло щурит глаза, а у меня будто почву из-под ног вышибли.
Москва перемигивается слева направо, старыми зданиями и новыми вывесками. Я разворачиваюсь, чтобы уйти. Где-то здесь есть метро, я между Сокольниками и Преображенской площадью, нужно просто сделать выбор.
– Не скажешь ничего в ответ? Раньше последнее слово всегда оставалось за тобой! – издевательски орет в спину Гамов.
Я смотрю наверх. Прорыва нет – и звезд тоже не видно. Что же, дойти до метро, дальше…
– Сказать нечего, кроме «Она беременна»?! Если б ты не была таким ребенком, решил бы, что влюбилась в меня, а теперь страдаешь!
Этого я выдержать, разумеется, не могу. Медно-рыжий Мишка надежно скрылся в машине. Какие манеры, какой молодец.
– Если б ты не был таким придурком, – я разворачиваюсь и цежу по слогам, по буквам, по половинкам звука, – решила бы, что ребенок поменял тебя. Ты посмотри на себя – все тот же Гамов плюс электрификация всей страны. Гамов и беременная жена. Еще один смысловой пласт, а на деле – ноль. И, прикрываясь этим, ты бросаешь меня. Не даешь ни единого шанса. Но ты подумай, Макс, признайся себе в том, что на деле, – я уже ору, – ты всегда один, посреди этого великолепия, и нет того, с кем бы ты мог, а главное – хотел поделиться. Так зачем обманывать себя и давать гандикап судьбе? Зачем строить из себя нормального человека? С посудой, ссорами, семейной жизнью?!
Я устремляюсь прочь по насыпи, щеки горят, а горло саднит. Одно только сердце ведет себя хорошо, не существует. Гнев застилает глаза, но стынет, не доходя до груди. Надо свернуть направо, а потом идти, идти, идти…
Внедорожник ползет слева, и Гамов пытается мне что-то втолковать. Мишка порывается открыть переднюю дверь, но я не обращаю внимания, иду пешком. Полезно прогуляться. Если бы не позднее время да полное отсутствие сил, отправилась бы до Чистых на своих двоих. Мишка все-таки останавливается. На улице холодно, и я раздумываю ровно одно мгновение, после чего резко теряюсь в переулке.
