путь шаром огня. Когда он свернул к своему корпусу, мы пошли дальше в темноте.
Дорогу я видел прекрасно. Но только я. Остальные шли едва ли не на ощупь. Я взял Двадцатую за руку (у неё холодные пальцы, замерзла?), повел за собой.
Гор, недолго думая, вцепился в моё плечо, сказал:
— Веди, друг Вжик. Буду за тебя держаться. Пусть я и гордый мужчина, но не хочу сломать ноги на этих колдобинах или свалиться в яму.
В корпус мы зашли первыми. Поднялись по лестнице (в темноте). Двадцатая пошла к себе, мы с Гором — в свою комнату.
Гор сразу же завалился на тюфяк. Я распахнул ставни, впустил с улицы прохладный ночной воздух и лунный свет. Снял халат.
Услышал шаги, в комнату вошла Двадцатая с полотенцем в руке. Спросила:
— Вжик, не проводишь меня в помывочную? Темно. Без тебя я туда не доберусь. После смерти соседки у меня остался лишний кусок мыла. Могу помыть и тебя. Хочешь? Я это хорошо умею. Тебе понравится.
— Хочу.
Со стороны кровати Гора донесся стон.
— Ты чего? — спросил я.
— Ничего. Подруга Двадцатая, а меня помыть ты не хочешь?
— Нет. Сегодня ночью я принадлежу Вжику. Сходи к Восьмой или к Седьмой. Займи очередь.
— Я узнавал. Седьмую забрал себе Первый. Никого к ней не пускает. Вы же видели, она за ним хвостом бегает. Как ты за Вжиком. А Восьмая… там всё расписано на месяц вперед. Да и не нравится мне она. Чем с такой, так лучше просто покурить.
— Мне очень жаль, — сказала Двадцатая. — Если раздобуду сигареты, обязательно поделюсь с тобой.
— Надеюсь, — сказал Гор. — И всё же гады вы, а не друзья. Идите уже, не мешайте спать!
Женщина взяла меня за руку. Она улыбалась. Ее глаза блестели — отражали лунный свет.
— Веди меня, мой мужчина, — сказала она. — Приглашаю тебя провести эту ночь в моей комнате. Сдвинем кровати. Свяжем их ножки полотенцем, чтобы не разъезжались. Нам будет удобно. Вот увидишь.
— Хорошо, — сказал я. — Пошли.
Гор снова застонал.
* * *
Уставшие после ночных утех, под утро мы снова посетили помывочную (расходовали мыло покойной Девятнадцатой). Пожалуй, то чем мы там занимались — не мытьё. Холодная вода взбодрила нас. Двадцатая вновь удивила меня своей фантазией.
Когда мы вернулись в комнату, на небе за окном увидели зарево рассвета. На крыше уже раздавалось пока робкое чириканье пробудившихся птиц. Голоса людей давно стихли: думаю, из всего отряда не спали только я и Двадцатая.
Теперь мы лежали на всё ещё влажных тюфяках, разговаривали. Женщина наглаживала мое тело. И рассказывала мне о Селене. О кланах, которые в ней заправляют, об императоре (узнал его имя: вар Виртон кит Орнаш).
Оказывается, городом и империей правит Совет, в который входят главы восьми Великих кланов, два представителя от прочих столичных кланов и император. Я удивился, узнав, что власть императора не безгранична. В Совете ему принадлежат только пять голосов (Двадцатая долго объясняла мне, что это значит). У прочих — по одному. Но вместе они могут воспрепятствовать любому решению правителя.
— Странно у вас тут всё устроено, — сказал я. — Трудно будет к такому привыкнуть.
— Нам уже не нужно ни к чему привыкать, Вжик, — сказала Двадцатая. — Нам осталось жить двести тридцать девять дней. Вряд ли больше. А в столицу мы попадем только для того, чтобы там умереть.
— На Арене?
— Да. На Центральной Арене Селены.
— Она большая?
— Кто? Арена? Никогда там не была. Но говорят, что на ней помещаются больше пятидесяти тысяч зрителей. А во время Битвы Огней там всегда аншлаг.
— Ан… что?
— Аншлаг — это значит, что нет свободных мест, — сказала Двадцатая. — Прости, Вжик, что использую в речи непонятные тебе слова. Иногда я забываю, что ты варвар из северных королевств и имперский язык тебе не родной. Это все потому… Знаешь, а ведь Гор прав: ты ведёшь себя не как дикарь. Да и речь у тебя слишком правильная для дикаря. В ней иногда проскакивают словечки, которые варвары знать не должны — они им ни к чему. Такие и в столице не каждый знает.
Я улыбнулся. Но промолчал. Не стал рассказывать, что заучил наизусть текст из книги о приключениях Линура Валесского. Именно там я нахватался слов (их значение мне объяснил отец), которыми еще в поселении удивлял друзей.
— Что такого смешного я сказала?
— Ничего.
Двадцатая ущипнула меня.
— Ты не улыбайся, Вжик, — сказала она. — И не обольщайся. Твоя варварская натура тоже дает о себе знать. Часто! И в разговорах и в поведении. И пусть мне это нравится: люблю сильных дикарей — есть в вас то, что сводит женщин с ума. Но клановые сборища тебе лучше не посещать.
— Это ещё почему? — спросил я.
— Там будут над тобой потешаться, Вжик. Твоя главная проблема в том, что ты слишком эмоционален. И все твои эмоции легко читаются на твоём лице. Столичные снобы будут всячески показывать, что ты недостоин их общества. Попытаются тебя унизить, чтобы полюбоваться твоей реакцией. А ты им этого не простишь. Сломаешь руки. И угодишь в тюрьму. А преступления против клановых у нас караются только двумя способами: рабством или казнью. Впрочем, тебе это уже не грозит. Мы с тобой и так рабы, время жизни которых неумолимо истекает. Но… знаешь, Вжик, если захочешь, я могу поработать над твоими манерами. И пусть они тебе не пригодятся, но ты умрешь на Арене, умея говорить, как настоящая столичная штучка. И отучу тебя выставлять мысли и эмоции напоказ. Эту науку я сама освоила с большим трудом. Но тебя обучу. Хочешь?
— Конечно.
— Хорошо, — сказала Двадцатая. — Ну а теперь давай спать, мой мужчина. У нас еще есть на это время. Хоть немного вздремнём до сигнала на завтрак. Обними меня.
* * *
Никто из нашего отряда ни во второй, ни в третий, ни в пятый день тренировок огонь не нашел.
Сколько я ни сидел с закрытыми глазами, но даже не представлял, что нужно делать, чтобы его отыскать. Мне стало казаться, что командир и наставник подшучивают над нами — скрывают некий секрет. Ждут, когда мы догадаемся: самостоятельно найти огонь невозможно.
Но представление о тщетности тренировок развеялось утром,
