— Можно и птицу, кстати — не так уж и трудно.
— Ну?
— Надо только, чтобы на душе легко и светло было. Мы с тобой, когда ее придумывали, радостно ведь было?
— Было…
— И еще будет, сегодня жизнь не кончается.
— Что ты про жизнь знаешь…
— А вот и знаю! Когда новую задумку делаешь, ты сам сказал, что светло и радостно. Так?
— Ну, так…
— А если не просто так, а для кого-то, к примеру, подарок придумываешь, делаешь и представляешь, как человек обрадуется. Еще лучше же, правда?
— Тоже правда…
Лавр тяжело вздохнул и достал откуда-то из-за спины сверток, развернул тряпицу и Мишка увидел у него на ладони дивной работы женское украшение — серебряные височные кольца с подвесками.
— Что ж, мне их теперь самому себе дарить? За дочку…
— За что Андрей деда как отца родного почитает?
— Как за что? Он ему жизни в сече спас.
— Не просто спас — своей жизнью рисковал и здоровьем поплатился.
— Ну и к чему ты это?
— Девки говорили, я слышал, лекарка тете Тане рожать вообще запретила, сказала помереть может. А она тебя порадовать хотела, жизнью рискнула…
— Да что ты понимаешь…
— Понимаю, что рискнуть в один миг, сгоряча, это совсем не то, что почти целый год думать: помрешь или не помрешь? Это ж как любить надо, какой свет в душе иметь? Ну, не получилось, так ведь и у деда тогда могло не получиться…
— Мал ты еще о таком рассуждать, Вас у Фрола пятеро, могло бы и у меня столько же быть.
— Мы теперь не у Фрола, мы теперь у тебя. Ты же хотел бы, наверно, чтоб с тобой сын над твоими задумками бился, как мы с тобой над косилкой той? Я соврал, наверно, не думала Татьяна: умру, не умру. Она радовалась — подарок тебе готовила. Ты же сам сказал, что это самая большая радость?
— Да откуда ты знать можешь? Сопляк еще совсем…
— Мы же с тобой там душу видим, где она другим не видна, вот и знаю. От возраста это не зависит. Ты-то сам когда душу в железе увидел? Наверно, тоже пацаном еще был?
— Меня Кирьян покойный научил. Я к нему в кузницу все бегал, посмотреть. А он однажды возьми и спроси меня: «Ты как узор на этом браслете навел бы?» Ну я и показал, а он пошел к отцу и предложил меня в ученики взять, сказал, что я красоту понимать могу. Отец сначала ни в какую, а потом согласился. А у Кирьяна сын, хоть на кузнеца и выучился, да только самые простые вещи делать может, Сначала обижался на меня, думал я какой-то секрет скрываю, а потом, видно, понял — не дано.
— Зря, значит, обижался?
— Выходит зря…
— А ты на тетю Таню? Она же для тебя старалась, себя не пожалела… неужели не чувствуешь? Или тоже — не дано?
— Что же ты за пацан такой? Попом, наверно, станешь — так в душу залезть… Даже и прогнать тебя язык не поворачивается.
— Это не я, это отец Михаил с тобой через меня говорил, он умеет.
— Значит, правду говорят, что тебя отец Михаил чему-то такому учит?
— Он просто меня думать учит, этому тоже учится нужно… как ремеслу. И тоже — не всякому дается.
— Вот оно как… А придумки твои? Тоже — он?
— Я же говорю: думать учит. Оттуда и придумки.
— Чудеса… А не врешь?
— А зачем?
— Ну, мало ли… А если правда… Нет, не может быть, ты же дите еще, не мог ты сам… Ну, хорошо, если так, то дай совет. Или не можешь?
— Могу. Пойди к ней. Можешь не говорить ничего, просто посиди рядом, за руку подержи… А еще лучше расскажи ей про то время, когда ты ее первый раз увидел, что думал, что чувствовал… А если станет прощения просить…
— Ты ж сам говоришь, что она не виновата ни в чем.
— Я говорю: ЕСЛИ станет. Не давай ей виниться, Она жизнью для тебя рисковала.
— А это? — Лавр показал на височные кольца.
— А это — потом, когда оба душой отмякнете, а можешь и совсем не давать, потом случай будет.
— И правда, что ль, сходить? Как же это ты меня так, а? Дите же еще…
— Я же объяснил!
— Ну… я пошел тогда…
— Бог в помощь, дядя Лавр.
«Доволен? Ты хоть понимаешь как рисковал, психотерапевт гребаный? Еще и про отца Михаила наврал. Не стыдно? Нет, не стыдно. Помог двум хорошим людям, а отец Михаил, если и узнает, думаю, одобрит. Он-то ведь обязательно помочь бы попытался. Да и не врал я особенно, просто сказал то, что и он наверно бы сказал. Или близко к этому…»
Мишкины размышления прервал раздавшийся сбоку шорох.
— Мама? Ты что, все слышала?
Мать, ничего не отвечая, молча обняла Мишку и прижала его к себе.
— Мама, не надо плакать, я как лучше хотел… Я что, что-нибудь неправильно…
— Все правильно, Мишаня, все правильно, ты — молодец, только… не мог отче Михаил такого сказать. Он монах, женщин не знает… Видать и правда он тебя думать научил, вот только: не рано ли?
— Но если я все правильно… почему же рано?
— Потому, что даже правильные дела не всегда делать надо.
Только спустя полгода Мишка понял смысл сказанного тогда матерью. Понял, когда увидел, как дядька Лавр нес ее на руках через двор — от саней к крыльцу. Понял, что никому он тогда ничем не помог, и что влез со своим дурацким самомнением туда, где ему делать было совершенно нечего. Влез, не подумав, что в очередной раз выходит за пределы роли пацана, играть которую он был обязан. Играть очень старательно и дисциплинированно именно потому, что жизнь — не игра.
Как простила его за это мать? Размышлять на эту тему было совершенно бесполезно. Ответ на такой вопрос знают только матери. И это совершенно никак не зависит от того, в каком веке они живут.
В чем же тогда разница между XII веком и ХХ? Пожалуй, только в одном: в ХХ веке Мишка не смог бы сослаться на священника, но мог бы сослаться на Интернет. Только вот — подействовало бы?
* * *
После произошедшего жизнь на пасеке, вроде бы, не изменилась, только в разговорах, после долгого «обета молчания», нет-нет, да и начали проскакивать темы, касающиеся оставленного села. О том, что огороды, наверно, совсем заглушили сорняки, о том, что скоро жатва и в поле, хочешь не хочешь, надо будет выходить. В конце концов, надо было что-то решать с жильем: то ли готовиться зимовать здесь, и тогда готовить избу к зиме, то ли возвращаться в село, но было непонятно: можно ли?
Мишка тоже ломал голову вместе со всеми, но придумать смог только способ получения достоверной информации из села.
— Мама! А собаки человеческими болезнями болеют?
— Не знаю, не слыхала о таком.
— Значит, если я Чифа в село пошлю, он не заразится, и заразу сюда не принесет?
— Кто ж его знает, а ты что задумал-то?
