Закупорив бутыль и на время отставив её в сторону, Безымянный приступил к обустройству ночевки. Первым делом он сбросил заплечный мешок — изрядно располневший от щедрот Гаргарона и материнской заботы об «исхудавшем въюноше» его кухарки — наземь, и занялся костром. Натаскав хвороста и уложив его горкой, он сплел элементарное огненное плетенье состоявшую из чистой эманации пламени, и проявил её в самом центре костра. Хвоя мгновенно занялась, пламя с удовольствием приняло предложенное ему яство и, радостно потрескивая, набросилось на сушняк. Понаблюдав некоторое время за танцующими язычками, Безымянный вытащил из мешка небольшой котелок и, набрав воды из ручейка, установил над огнем. Дождавшись, когда вода нагреется, он бросил в котелок пригоршню просяной крупы и несколько кусков соленого мяса — вот и вся похлебка. Конечно, он вполне мог обойтись и без неё — благо Гаргарон не поскупился и снабдил его напоследок весьма изрядным запасом провизии, годной к употреблению и безо всякой готовки, но Безымянный — если случалась такая возможность — предпочитал горячие блюда, в особенности — супы! Несомненно, так сказывалось детство, проведенное на юге филиала, у берегов Великого Моря с его неподражаемо-разнообразной кухней, наполненной ароматами тысячи специй и трав, кухней, особенно знаменитой своими прозрачными словно утренняя роса, холодными супами и густыми, сдобренными жареными кореньями и острым перцем наваристыми бульонами. И, конечно, вином! Молодым, ещё не успевшим как следует отыграть, освежающе-хмельным, будто первый поцелуй юности или, наоборот, старое, выдерживавшееся в непроницаемой темноте древних подземелий десятилетиями, с глубоким, неподражаемым вкусом — своей утонченностью и изысканностью уподобляемое беседе с мудрецом. Такое вино хорошо пить во время партии в Великой Игре! Ах, вино, как же он скучал по вину все эти годы, ведь для него, прямого потомка древнего аристократического рода Александеров, «дар солнца» было не просто напитком. Отец не раз полушутя-полувсерьез говаривал, что в жилах их рода течет не кровь — а вино!
Впервые Безымянный попробовал вино — этот благороднейший из напитков, когда ему только-только исполнилось пять. В один из солнечных летних дней его дед — в прошлом верховный гроссмейстер Одиннадцатого Региона и патриарх рода, но уже давно покинувший службу и даже свое место в патриархате вкупе с креслом в совете клана уступивший младшему брату, дед, всё свободное время проводивший в виноградных садах, на семейной винодельне или же в глубочайших, сложенных из огромных, грубо отесанных камней подвалах-винохранилищах, открыл для своего внука целый огромный мир ароматов, вкусов и цветов этого наиблагороднейшего из напитков! Он, Никлас Александер-старший, был непревзойденным знатоком и ценителем вин, он мог целыми сутками напролет обсуждать самый тонкий, самый малоприметный оттенок вкуса, до хрипоты отстаивая свою правоту и оспаривая доводы оппонента с горячностью воина, застигнутого в разгар схватки. Обладая поразительными знаниями и более чем вековым опытом, он мог с легкостью, после одного глотка вина, назвать сорт винограда, год выделки и даже место, где рос куст; мог по едва уловимому оттенку запаха назвать травы и цветы, наделившие виноград его ароматом; с первого взгляда определял сроки и способ выдержки. Вино было для Никласа Александера целой Вселенной, прекрасной и бесконечной в своем никогда не повторяющемся многообразии! И в этой, подвластной только ему вселенной он царил на правах полновластного и сурового господина. Он постоянно и на полном серьезе твердил, что виноград, без сомнения, самый великий дар Макрокосма — человеку и что, не будь этого щедрого дара, человечество никогда не смогло бы существовать. Мягкий в общении и приятный в манерах, он становился настоящим тираном, когда дело доходило до вина и в особенности тех его сортов, что хранились в тайном подвале. Даже отец никогда не осмеливался спускаться в закрытые секции без ворчливого согласия деда. И дело было не только в охранной вязи, нагроможденной Никласом-старшим вокруг его драгоценных запасов, вязи, по силе и жестокости кары мало чем уступавшей тем, что возводили ваятели конфедерации у границ сторожевых цитаделей. Дело было в каком-то странном, необъяснимом почтении, охватывавшем любого человека при одном виде этих — протянувшихся на сотни метров — каменных лабиринтов, уставленных пыльными стеллажами, содержавшими в своем нутре подчас сокровища двухвековой давности, в почтении, сродни религиозному исступлению Отверженных-рыбопоклонников!
Безымянный меланхолично вздохнул и, отрешенно помешивая закипающее варево металлической ложкой с резным можжевеловым черенком, приложился к недавно обнаруженной фляге, но тут же с отвращением выплюнул, закупорил бутыль и, не глядя, швырнул на прежнее место. После воспоминаний о благородном вине вкус самодельного пойла казался ещё более отвратительным, чем был в действительности. У его деда наверняка от одного вида этой браги приключился бы нервный приступ, и ещё долго весь огромный родовой замок полнился бы его отчаянными воплями и стенаньями, а домашние старались бы лишний раз не шуметь и передвигались на цыпочках.
Домашние, дом, семья…
Сможет ли он, сумеет ли заново обрести дом? Хоть какой-нибудь? Сможет ли обзавестись семьей? Или же, как и многие до него, так и останется навеки бесприютным скитальцем, неизменным заложником дороги, и до конца дней предстоит ему мерить бессчетные мили, километры и версты — точно такие же, как и те, что уже остались за его спиной? Сколько их было? Не счесть! Да и надо ли? Дорога не исчисляется количеством шагов, не меряется пройденным расстоянием, она — мера твоей души, того, что ещё осталось от неё. Она — судья, взвешивающий вину на незримых весах и выносящая приговор. Она — палач, и лишь те, кто прожил достаточно долго, могут оценить её редкий и бесценный дар мгновенной смерти.
Безымянный зачерпнул похлебку и, подув на ложку — остужая, попробовал на вкус. Не деликатес, конечно, но вполне ничего, сносно, есть можно. Сняв котелок с огня, он водрузил его наземь и, раскрошив над ним кусок черствеющего хлеба, отрешенно приступил к трапезе. Ноби он благоразумно решил не вызывать, ведь бесёнок был способен своими стенаниями и жалобами испортить аппетит кому угодно. Тем более что прожорливый бес успел отъесться в хоттоле Гаргарона дней на десять вперед и потому не нуждался в пище. Да и не станет он есть походную баланду — уж в этом-то Безымянный не усомнился ни на мгновенье — тем более когда до ближайшего хоттола меньше дня пути. Вызывать же его просто так, для компании, — ну уж нет, избавьте! Захочет — сам вылезет, и ничегошеньки с этим не поделаешь! Но пока этого не было и в ближайшем будущем не предвиделось — хоть на том спасибо! — следовало пользоваться удачным моментом и наслаждаться тишиной. Ведь Ноби, утомившись от собственного нытья и клянченья, спрятался в подпространство и уже на протяжении двух дней высовывался наружу, исключительно с целью вываливания на голову Безымянного новой порции упреков и нотаций. Бесенок был крайне раздражен и прилагал массу усилий, дабы сей прискорбный факт, не укрылся от внимания хозяина. Недоволен он был, главным образом, тем, что «его человек», отвергая все доводы разума, упрямо отказывался останавливаться на ночлег в попутных селениях, предпочитая по многолетней привычке ночевки под открытым небом, что совсем не соответствовало представлениям сибаритствующего бесенка о «достойной жизни высококультурных и уважаемых существ», к каковым он относил в первую очередь себя, а уже потом — с изрядной долей оговорок и допущений — хозяина.
