Вот так мы с ним толковали, пока не прибежала строгая госпожа с засученными рукавами ковбойки.
И грянул запоздалый бой.
Досталось между делом и мне.
Таки поделом: нечего разнимать влюбленных.
Всё гордыня ненасытная, всё потребность приносить людям пользу.
72
Из холла в глубь подвала вел узкий коридор с добрым десятком глухих коричневых дверей, что делало эту часть помещения похожей на спальный вагон.
Вчера из-за каждой двери доносились ритмичные вздохи, рычание и возня.
Сейчас здесь стояла мертвая тишина.
Я прошелся по коридору, подергал дверные ручки: всё заперто. За одной дверью — богатырский, с переливами храп.
Я прошел в щель над порогом и оказался в тесной комнатушке — естественно, без окон. Почти все ее пространство занимала широкая постель. Над изголовьем тускло горело бра. Стена в ногах кровати была сплошь зеркальная, в углу еще нашлось место для крохотного санузла.
На постели, раскидав чудовищно толстые ноги, храпела полуголая Каролина. Кирюха, съежившись, как младенец, сопел у нее под бочком.
У Кирюхи, кстати, на лице не было ни одного следа побоев: что значит касанье любящей руки.
Как бы то ни было, у меня отлегло от сердца: значит, с этими всё в порядке, можно уходить.
Притом уходить с достоинством, в полный рост: на тумбочке лежала связка ключей.
Я покинул обитель страсти, со злорадством запер ее на два оборота и направился было к выходу из вагонного тупичка, но тут за соседней дверью вскрикнул звонкий девичий голос:
— Мне же больно, козел! Тебе говорят, больно!
Жаловалась моя соотечественница, и оставить этот вопль без внимания было невозможно.
Я подобрал нужный ключ, открыл дверь — за нею оказалась точно такая же клетушка с тусклым бра и несоразмерно огромной постелью. На постели ничком лежала девушка в ярко-розовом пеньюаре, она спала непробудным сном.
Сколько я ни тряс ее, она только мычала, но не просыпалась. Миловидное личико с распухшими губами. Свежая царапина на щеке. Я ее вчера точно видел.
Даже вспомнил, что зовут ее Тома.
Именно ее анатомию расхваливал Кирюха, именно к ней он всё рвался, за что и был больно побит.
73
Я на время оставил спящую в покое и пошел в соседнюю комнату. Та тоже была обитаема, но ее владелица не спала, она сидела на постели в дешевом тренировочном костюме, поджав ноги, и смотрела на меня.
Совсем молоденькая, ни дать ни взять — участница школьной Олимпиады.
— О, господи! — тоскливым шепотом сказала она. — В такую рань — и то покоя нет. Ну, что приперся? Чего надо? Вас вилльст ду, шайсе кёрл? Чего ты хочешь, засранец?
Я приложил палец к губам.
— Пожалуйста, тихо. Я хочу тебе помочь.
— Ой, — вскрикнула девушка и прикрыла рот рукой. — Может, вы из посольства? Ну, скажите, что вы из посольства, пожалуйста! Я знала, что вы меня найдете. Дяденька, миленький, спасите, увезите отсюда поскорее! Замучили, зажрали… Мордуют, насилуют каждую ночь, Рататуиха дерется, спасу нет никакого…
И зарыдала.
Глупая девчонка. Ну, кто это может прийти из посольства небритый, похмельный и с фингалом на лице?
— Как ты здесь оказалась?
Вытирая кулаком слезы, девушка стала рассказывать.
Студентка из Питера, зовут Леной, хотела подработать на каникулах за границей. По объявлению обратилась в фирму "Ясные зори". Предложили уход за пожилыми людьми. Почему бы и нет? Дело святое.
Привезли сюда, паспорт отобрали, в первую же ночь зверски изнасиловали и избили для острастки. Пригрозили засадить в тюрьму: будто бы неправильно оформлена виза.
С тех пор уже полгода держат взаперти, еженощно запускают клиентов, иногда сразу по несколько человек.
— За ночь нахлебаешься чужих слюней, — рыдала Лена, — полный рот. Вонючие, гунявые, только такие сюда и приходят. Да еще извращенцы. Посмотрите, — расстегнула молнию, — живого места нет, вся искусана, исцарапана, избита.
Под курточкой голубело жалкое, тощее, замученное полудетское тельце. Зрелище, вызывавшее лишь страх и тоску. Неспроста мне всё чудился морг.
— Сколько вас таких здесь?
— Шесть девчонок.
— Все из Питера?
— Нет, почему же? — с неожиданной обидой возразила Лена. — Томка и Дашка москвички, одна Наташка из Воронежской губернии, еще одна Наташка из Саратова, а Катаржинка вообще из Польши. Саратовскую Наташку взял немец, вроде собирался жениться, потом обратно привез.
Я посмотрел на часы: половина шестого, времени на расспросы больше не было.
— Собирай вещи, ни о чем не спрашивай и ничему не удивляйся. Мы отсюда уходим.
— Да какие вещи! — вскинулась Лена. — Ничего мне не надо! Поскорей бы домой.
— Сказано тебе: собери всю верхнюю одежду и обувь. Сумка хоть какая-нибудь есть?
— Есть, конечно, я с нею из Петербурга приехала. Да, но где она, где?
Вскочила, заметалась в поисках, потом вдруг замерла с какой-то тряпочкой в руках.
— Вы только меня увозите? А девчонки как?
— Девчонок тоже не оставим в беде.
— Да, но их не разбудишь, хозяйка их снотворным пичкает, чтобы дольше спали. Как же мы, на себе их понесем?
— Это не твоя печаль. Может, проснутся.
— Нет, раньше двух не проснутся.
— А ты откуда знаешь?
— Мы, когда просыпаемся, друг другу в стенку стучим.
— Но ты же сейчас не спишь?
— А на меня никакой наркоз не действует, — с гордостью сообщила Лена. — С самого детства мучаюсь. И вот теперь пригодилось. Иначе я бы вас проспала.
74
В общем, я вывел из подвала их всех: питерскую Лену, москвичек Тому и Дашу, обеих Наташ и польку Катаржину.
Точнее, вывел одну только Лену, а остальных, спящих непробудным сном, вынес в пластиковом пакете, предварительно проверив, нет ли в нем дырок. Они лежали у меня там без упаковки, простым гамузом, как плотвички среднего размера. Скромный улов, такой обыкновенно скармливают кошкам.
Чемоданы свои московские я забирать не стал, чтобы не терять время — и не тревожить Махмуда. Багаж — дело наживное. При моих-то деньгах.
А вот спутница моя тащила сумку со своей одеждой. Мы шагали быстро, почти впробежку, ей было тяжело, но взять на себя ее ношу я не мог: мой собственный груз требовал к себе повышенного внимания. Достаточно было задеть пакетом угол дома или уличную тумбу, чтобы причинить девчонкам несовместимые с жизнью увечья.
— Послушайте, можно я брошу эту сумку? — взмолилась наконец питерская Лена. — Всё равно домой приеду — все эти тряпки сожгу.
— Неси и терпи, — отрезал я. — Так надо.
Район "Рататуя" был препакостный, трущобный. Узкие улочки, облезлые дома, булыжная мостовая. И темень. То есть, фонари горят, но как будто их нет. Недаром западные немцы называют восток "дункель Дойчланд" — "темная Германия". Впрочем, об этом я узнал много позже.
